Герасим Кривуша

6. Затем всяк поставил крыж [15] . Вышло с Пигасием крыжей четыре. Но стрелец стал сомневаться, что мало, что надобно еще, чтоб на бумаге чистого места не оставалось. На этом-таки побранились маленько. Олешка кричал, чтоб с бумагой идти на торг и там звать людей крыжи ставить, а Чаплыгин опасался: на торгу-де лихобритовские шиши схватят, и тогда все пойдет прахом. Герасим держал чаплыгинскую сторону, тоже опасался шишей, но соглашался со стрельцом, что крыжей маловато. Они спорили и кричали, и Чаплыгин с Олешкой стали хватать друг дружку за грудки. Тогда монах Пигасий сказал: «Экие вы, прости господи, дураки! Крыжей вам мало? Ну, так сей час много станет». И он обмакнул в скляницу перо и давай ставить крыжи – великие и малые, красные и черные, кои тонесенько выводя, кои грубо, толсто, а кои так с брызгой. И так весь лист исчеркал. Пигасиевой хитрости все много удивлялись, а он за догадку еще пива стребовал и, опьянев, зачал срамные песни голосить, но скоро хмель его сшиб с ног, и он уснул.

15

Крест.

7. После чего стали челобитчики гадать, кому на Москву везти бумагу. Чаплыгин сказал, что его дело – гонца обрядить в дорогу, а Герасиму или Олешке ехать, для того надо кидать жребий. Так и сделали, поканались на палке: кто верх ухватит, тому ехать. И верх ухватил Герасим. Чаплыгин дал ему кафтан хороший да однорядку [16] , да сапоги добрые, да шапку с алым верхом, чтоб в Москве не хуже других показаться. Мешок набил харчами полнехонек и денег отсчитал десять рублев. А как смерклось, запряг лошадь и тайно отвез обоих до Чижовского леса. Там они расстались. Чаплыгин сказал: «Ну, с богом! Гляди же, чтоб в государевы руки, иным не давай». С этими словами он поворотил лошадь назад в Устье, а Герасим и стрелец пошли в Воронеж: Олешка в Стрелецкую слободку, а Герасим на Чижовку.

16

Верхняя одежда.

8. Он подумал: где Настю ночью искать? И побрел на свое подворье. Там было тихо. В катухе корова жует, охает, а коня не слышно. Что за притча? Герасим – в стойло: одна пустая комяга. Он – на варок: нету коня. Тут Настя вышла, она, бедная, другую ночь в нетопленой избе поджидала Герасима. Он спросил: «Где конь?» Настя сказала, плачучи: «Ох, батюшка, нету коня! Вчерась со съезжей пришли четверо, с подьячим, с Кошкиным Захаркой, они взяли. Сказывали, что-де накопилось за нами долгу и с дыму, и с животов, чего-де и конь не стоит». Так ночь в печали провели. Сказал Герасим, что в Москву пойдет. Он мыслил, что Настя в слезы ударится, зачнет пенять ему, зачем покидает одну. А она, голубочка, только вздохнула: «Делай, батюшка, как тебе надобно, я чаю, ты дурного не затеешь».

9. К обедне в Тихвинской церкви заблаговестили, и стал Герасим с женой прощаться. Он с ней деньги и харчи поделил, зашил в шапку челобитную бумагу. И пошли они с Настей. Она его до градских ворот провожала и, вот, хитрая, корову свою Нежку прихватила, погоняет ее хворостинкой, а кто встречный спросит, куда путь держат, говорит: «Да вот время приспело, к быку ведем». Это чтоб от Герасима глаза отвесть, чтоб пустого не болтали – куда пошел: к быку и к быку. Вот идут они через город, а на торгу, на площади, навстречу им Захарка Кошкин, съезжей избы подьячий, на Герасимовой Сивке. Уже в свои сани запряг, поганец! Бесстыжие глаза. Вот ведь скорый! Кричит Герасиму: «Эй, казак! Хорош конек, резов, ну – мысля!» Да и смеется, крапивное семя, скалится – не обидно ль? Герасим же в ответ – ни слова, а только свистнул как-то мудрено. Сивко на тот свист заржал тихонечко, да и повалился наземь прямо в оглоблях. Выскочил Кошкин из саней, глядит – что такое? Споткнулся, что ли? Давай поднимать коня, но Сивка, раз он по хозяйскому свисту лег, то и поднять мог лишь один хозяин. Народ из лавок, из кабаков набежал, смеются; Кошкину от сраму хоть бы и провалиться, так впору; а Герасим усом не ведет, плетется с Настей за коровенкой неспешно и на потеху не глядит. Так и ворота прошли. Воротным стрельцом Олешка стоял, он сам назвался в карауле быть, чтоб Герасима из города выпустить тайно. Тут у ворот они все попрощались, и каждый пошел в свою сторону: Настя с Нежкой назад, на Чижовку, а Герасим – в Москву, до великого государя, Олешка, бердыш к стене поставя, полез в караульню греться. Настя же, отошед мало, остановилась, глядела вослед мужу, и слезы глазки ее застили, на сердце тоска пала. Ох, сиротинка!

10. А Герасим шел, глядел по сторонам, посвистывал. Он хотя и птицей поднебесной свистел, да черные мысли по грешной земле волочились, и не было казаку от них покоя. Поход немалый, дай бог к егорью возвернуться, а как-то без него Настенька себя управит? Прокормится ль? Не обидел бы кто сироту. Да и дельно ль с Чаплыгиным связался? Тому мирская боль не гребтит, тому – что? Оттягать бы землицу да взять верх над воеводой. Ну, примет великий государь грамотку, ну, прогонит Ваську Грязного, а кого пришлет? Такого ж, поди, христопродавца несытого. И что ж станет? Ивашке-то Чаплыгину, может, и праздничек, а черному народу – прежняя теснота, разоренье… Так за думками и ночь пристигла. Шибко расшагался казак, и далее ноги несли бы, да брюхо велело в Галкиной деревеньке искать ночлега. Видит: при дороге – изба с коновязью у крыльца, ворота – настежь, во дворе – скотины темень, пучок ковыля над крышей на высоком шесте. Герасим на крыльцо шагнул.

11. В избе – прохожих-проезжих человек с десять набралось, на Московской дороге не одного, видно, Герасима прихватила ночь. Какие на печи спят, на полатях, какие на лавках сидят, ведут промеж себя беседу. Троих Герасим признал – свои, воронежские ребята были, купца Гарденина гуртовщики, видно, в Москву гнали скот. Двое – елецкие, дьякон да пономарь, пробирались в Воронеж ко владыке – жалиться на попа. А еще какой-то копна копной, в уголку под образами сидел на отшибе от прочих, облокотись о столешницу и рыжую голову уткнув в руки – не то спит, не то бодрствует, бог его знает. Овчинный тулупчик заплатанный свалился с одного плеча, под ним – однорядка дорогая, алого сукна, ей рублев двадцать цена, самое малое. Старик дворник, мужик жуковатый, возле лохани под лучиной пристроился, ковырял лапоть. Он спросил у Герасима, будет ли ужинать, и кликнул бабу. Та с печи слезла, косясь на рыжего, подала чашку со штями, стала у печки, пригорюнилась, слушала, о чем постояльцы толкуют. Дьякон сперва рассказывал, как его елецкий поп в алтаре за волосья волочил, так бил, так бил – живого места нету. А потом зачали гарденинские ребята сказывать про разбойников: что-де нынче на дороге этого баловства не приведи бог сколько; бывало, и ночью гурты гоняли, а нынче нет, опасаются. Пономарь сказал: «А что, ребята, у нас в Ельце баяли, будто аккурат в тутошних местах какой-то еще Кудеяр-атаман объявился. Больно, баяли, лют, собака!» Гуртовщики сказали, что слушок, верно, есть: Лихобритов Сережка, губный староста, намедни об том кричал на торгу и бумагу ко столбу прибивал, чтоб ловить разбойника, а кто поймет – тому жалованье пять рублев. «Вона! – сказал пономарь. – Чудно, право: ловить! Нешто его пымаешь? Ведь он не один, поди, душегубец, у него – сила! А пять-то рублев куды б как хорошо с губного взять». Тут рыжий, какой под образами дремал, засмеялся: «Э, малой! Ведь он, Сережка-то, сулиться лишь горазд, а дойдет до дела, так обманет, ей-богу, обманет!» Он маленько приподнял голову, Герасим так и ахнул: батюшки, Илюшка Глухой! Шти в горле у казака колом стали. Что ж за мужик отчаянный! Нет, чтоб, уйдя от петли, куда подальше, к казакам, что ли, податься, а он тут, возле ходит! Пономарь обиделся на смех, засопел, стал спрашивать Герасима – куда да почто путь держит. Тот сказал. А рыжий опять головой в руки уткнулся, как бы задремал.

12. Тогда дворник, сменив догоревшую лучину, сердито сказал: «Полно-ка брехать-то! Кудеяра какого-то выдумали! Про этого Кудеяра родитель мой, царство ему небесное, сказывал, будто бы еще при Грозном царе разбойничал – это когда было-то? Тому сто годов близко, а они – Кудеяр, Кудеяр… Спать бы лучше укладывалися!» Все завозились, стали на лавки примащиваться, баба со стола убрала. Тут конский топ послышался снаружи, говор, снег под ногами заскрипел. Дворник с фонарем вышел в сени и тотчас вернулся. Он шепнул рыжему словечко. Тот, головы не поднимая, спросил: «Тусдра тугу туна туми?» – «Хиспри хиста хива хими», – отвечал дворник. «Экой отчаянный! – засмеялся рыжий. – В потемках-то разберутся ль?» – «Да я на крыльце фонарь повесил, далеко видно». Герасим сразу смекнул, что у Илюшки с дворником разговор воровской. Рыжий спросил: «С драгунами?» А дворник сказал: «С приставами». Гуртовщики же и елецкие из того разговора ничего не поняли.

13. Далее все таково шибко делалось, что добрый человек за столь малое время и «вотчу» [17] не прочел бы. В избу ввалилось чудо-юдо в медвежьей шубе, поперек себя шире, но человекоподобно, хотя рычаще и лающе. Его дворник с низким поклоном встретил, да и прочие с лавок повскакали, один рыжий как бы спал и не поднял головы. За медвежьей шубой двое молодцов сундук внесли, да еще четверо – с саблями, пристава. Чудо-юдо медведя скинул – оказался человек, и давай дворника лаять, зачем постояльцев напустил, когда сведем был про то, какой гость жалует. Дворник лениво поклоны бил: «Да мы, батюшка Филофей Микитич, чаяли – ты не поедешь ноне, чаяли – задержишься, ведь вчерась сулился ехать-то…» – «Другой день ждем, – дерзко вдруг засмеялся рыжий, – все жданки, Микитич, проели!» Он голову поднял, как и не спал вовсе, скалил зубы невежливо на Филофеево чрево. Тот в ярости языка лишился, рот разинув, зевает, весь кровяной сделался, что пиявица конская. И тут в сенях затопало, загремело, вскакивают в избу дюжие мужики, кидаются на Филофея, на приставов, вяжут их по рукам и ногам, забивают кляпы да и складывают на полу рядком, что твои бревнышки; говорят рыжему: «Как, атаман, велишь – казнить ай миловать?» – «Черт с ними, – сказал рыжий, поднимаясь из-за стола. – Филофея прикончить не мешало б, да, видно, счастлив его бог, нонче середа, день постный, греха на душу брать не станем». С этими словами, прихватив Филофеев сундук, пошел рыжий со своими молодцами из избы вон. С ними и дворник черный собрался. Баба рыжему вослед взмолилась: «Батюшка! А хозяин-то как же? Велишь ли теперь выпустить?» Рыжий кинул ей ключ и сказал: «Теперя, тетка, выпущай, да чтоб не шумели тут, смирно сидите, не вякайте!»

17

Молитва «Отче наш».

14. Подождав малое время, как только затихло на дворе, отомкнула баба ларь, и вылез оттуда весь обсыпанный мукою мужик. Вот он чихал, вот кашлял! Во все-то щелочки мука ему набилась – и смех и грех, право! Отчихавшись да отморгавшись, кинулся он Филофея с товарищами развязывать. Только у Филофея кляп вытащил, как тот завопит не своим голосом: «Сундук! Ребята, сундук-то!» – «Молчи, видно, Никитич, про сундук, – сказал мучной мужик, – слава те господи, что ноне середа пришлась». Мало-помалу всех распутали, пошел разговор. Что ж оказалось? Ведь верно, Кудеяр был. Как это он, провор, пронюхал, что Романовых бояр управитель с казной поедет, – бог весть. Вчерашний день так-то к вечеру пришли, злодеи, дворника в мучной ларь затолкали, вместо него поставили черного своего, и сел атаман под образа ждать. А его молодцы-подлеты по деревенским избам схоронились. У них уговор был: как на крыльце фонарь засветит, так и – айда. Ан вчерашний-то день Филофей замешкался, пришлось хозяину больше суток в ларе сидеть, спасибо окаянному душегубцу, хоть разок на двор выпустил да угол пирога кинул. Так все подлинный дворник рассказал. Тут гарденинские побежали скотину глядеть – не увел ли, нечистый дух, быков. Нет, быки стояли на месте. Пономарь же с дьяконом со страху одурели: сидят, один на другого крестятся. А Герасим думал: «Ну, Кудеяр! Ну, Илюшка! Вон как с ними, с чертями, надо – за глотку, да и годи! А мы – грамотку!» Однако с рассветом собрался и пошел дальше. И довольно-таки кой-чего нагляделся по дороге, и многую неправду и тесноту видел, и мужицкие слезы. На двенадцатые сутки золотом заблестело впереди, прохожие скинули шапки и перекрестились: «Слава тебе, господи! – молвили, – Москва!»

Повесть четвертая

1. Ай да Москва, ай да столица прекрасная, златоглавая! Как тебя описать? Из шумной стаи слов-лебедей каких бы лебедушек белокрылых пустить на мертвый лист бумажный? Ох, немощно перо! Тут бы гуслицы переборчатые, звонкие, сладкую и могучую песню вещего Бояна! Но нету того, увы, стану складывать, как умею, простите. Да ведь на Москве в то время и гуслей-то не стало: царский указ кричали с крыльца, чтоб, избавь бог, беса не тешить, в гусли не звенеть. «А где объявятся домры, и сурны, и гудки, и балалайки, и всякие чудесные бесовские сосуды, и те бы вынимать и, изломав, жечь».

2. Живет Герасим в Москве, дивится на многие чудеса. Куда ни глянет – диковина: что за дворцы, что за терема, что за храмы! А народу, а крику! Сперва подумал – на пожар бегут, такой шум, такой спех, и дыма черные столбы над тесовыми крышами. По тесному проулочку кинулся казак на дым, выскочил к реке, и верно – по берегу цельная улица горит: в три яруса стоит срубы черные, закопченные, из верхних окошек клубится смрадный дым. У четырех журавцов мужики в одних рубахах таскают бадейки с водой, да где им! Герасим было на помочь, но тут из горящего сруба выскочили какие-то нагишами, давай по грязному снегу кататься, грегочут, шутоломные, – не диво ль? Думал – пожар, ан – смех: бани оказалися! Что за Москва. Шутница.