Герберт Уэллс

Когда Эмбер приезжала в Сандгейт, хозяйка принимала ее с тем же радушием, что и других гостей, из которых многие были в курсе происходящего и шептались за ее спиной. Беатриса Уэбб пыталась найти объяснение ее ненормальной кротости: Кэтрин ощущала вину за то, что увела мужа у Изабеллы, и принимала его измены как заслуженную кару. Нина Берберова, уделившая Уэллсу много места в «Железной женщине», считала так же. Какую-то вину Кэтрин ощущала — ее цитировавшиеся письма указывают на это, но догадку миссис Уэбб о причинах такого чувства ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно. Кэтрин все терпела молча и не желала ни с кем обсуждать поведение своего мужа. Сам Уэллс пишет, что жена о романе с Эмбер не должна была знать, а узнала лишь тогда, когда нехорошие люди раздули скандал. Но и тогда она «не обнаружила ни обиды, ни возмущенного самолюбия», ибо «всегда рассматривала пылкость моего сексуального воображения как некое органическое заболевание; она ни во что не вмешивалась, терпеливо и ненавязчиво пережидая, когда мое лихорадочное возбуждение схлынет. Если бы не ее невосприимчивость к подобным лихорадкам, я, возможно, и не сбился бы с пути». Оказывается, не только родители девиц во всем виноваты. Еще жена. Ах, тяжко жить среди таких людей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ПОИСК ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ

Глава первая ВСЕ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ УЭЛЛСОВ

Первый номер «Инглиш ревью» появился на прилавках в конце ноября 1908 года. Выходу журнала предшествовала рекламная кампания в других периодических изданиях (больше всего — в дружественном «Нью эйдж»), А вот далеко не полный перечень писателей, чьи тексты были опубликованы в том номере: Томас Гарди, Генри Джеймс, Конрад, Голсуорси, Анатоль Франс, Лев Толстой. Успех у интеллектуальной публики был шумный, прием у критиков теплый. Кажется, деньги и затраченные усилия даром не пропали. В «Инглиш ревью» начал печататься «Тоно-Бенге»: Уэллс передал Форду права на сериализацию в обмен на одну пятую прибыли.

«По существу, мне хочется написать в своей книге чуть ли не обо всем, — предупреждает автор, он же герой, рассказывающий историю своей жизни. — Я рассматриваю роман как нечто всеобъемлющее… Я полагаю, что в действительности пытаюсь описать не более и не менее, как самое Жизнь, увиденную глазами одного человека». Юный Джордж Пондерво, желающий добиться успеха, начинает работать на своего дядю Эдуарда, симпатичного авантюриста, который изобрел чудодейственное снадобье «Тоно-Бенге». Джордж начинает заниматься рекламой напитка, и эта деятельность сталкивает его с разными людьми и позволяет «увидеть в разрезе британский социальный организм», за исключением высших («герцоги») и низших («землекопы, батраки, матросы, кочегары и другие завсегдатаи пивных») слоев общества. Пондерво становятся богачами, дядя счастлив: «Замечательно у нас государство устроено, Джордж, наша добрая старая Англия, — снова заговорил он тоном беспристрастного судьи. — Все прочно, устойчиво, и при этом есть место новым людям. Приходишь и занимаешь свое место. От тебя прямо ждут этого. Участвуешь во всем. Вот чем наша демократия отличается от Америки. У них, если человек преуспел, он только и получает, что деньги. У нас другие порядки… по сути дела, всякий может выдвинуться». Младший Пондерво не в таком восторге от «старой доброй Англии», но и новую буржуазию, к которой сам теперь принадлежит, тоже не жалует: «Никак нельзя сказать, что энергичные интеллигенты пришли на смену косным, невежественным дворянам. Просто-напросто предприимчивая и самоуверенная тупость водворилась там, где царили прежде косность и чванство».

Джордж — натура творческая, ему наскучивает делать деньги и он начинает их тратить на изобретательство. Он конструирует новую модель аэростата и сам летает на нем. «Я лежал в той же позе, как обычно на планере, — растянувшись на животе, лицом вниз; механизмы мне не были видны, и поэтому у меня было необычайное ощущение, будто я невесом и лечу сам по себе. Только повернув шею и поглядев наверх, я мог увидеть плоское жесткое дно своего воздушного шара и быстрое, равномерное мелькание лопастей пропеллера, со свистом рассекающих воздух». В 1910-м Уэллс вновь опишет воздушный полет — уже в комическом тоне — в рассказе «Мой первый аэроплан» (My First Aeroplane). В те годы чуть не каждая европейская знаменитость совершала прогулочные полеты на воздушных шарах или аэропланах и рассказывала о своих ощущениях; предположим, что и Уэллс так поступил — и ошибемся. Не знал он, когда писал «Тоно-Бенге» и «Мой первый аэроплан», что чувствует человек «как обычно на планере», а вообразил: свой первый полет он совершит лишь в 1912 году с известным авиатором Грэмом Уайтом.

Дяде, запутавшемуся в махинациях, грозит тюрьма; племянник на своем аэростате тайно вывозит его за границу, но дядя умирает. Осиротевший Джордж размышляет о будущем: «Каким оно будет? Каким должно быть? Что из этого желаемого будущего можно увидеть в настоящем?…Иногда я представляю себе, что это — Наука, иногда — Истина. Мы с болью и усилием вырываем это „нечто“ из самого сердца жизни… Люди по-разному служат ему — и в искусстве, и в литературе, и в подвиге социальных преобразований — и усматривают его в бесчисленном множестве проявлений, под тысячью названий. Для меня это прежде всего строгость форм, красота. То, что мы силимся постигнуть, и есть сердце самой жизни. Только оно вечно. Я не знаю, что это, знаю только, что оно превыше всего. Это нечто неуловимое, быть может, это качество, быть может, стихия, его обретаешь то в красках, то в форме, порой в звуках, а иногда в мысли…»

Грандиозное эпическое полотно удалось; рассматривая его, можно и в самом деле узнать о современной автору Англии всё. Кроме того, «Тоно-Бенге» — прекрасно написанный роман, в котором мало теоретизирования и нет назидательности; это вещь с мастерски сконструированным сюжетом, включающим в себя экзотические путешествия, любовные связи, погони и убийство; это смешной роман, персонажи которого представляют собой не карикатуры, а — редкий случай для Уэллса — тщательно проработанные характеры; его финальная сцена, в которой герой прощается со «старой доброй Англией» ради Будущего, написана с любовью, грустью и такой изобразительной силой, какой Уэллс достигал только в своих лучших фантастических текстах.

Однако когда первые читатели и критики начали знакомиться с текстом «Тоно-Бенге», они не увидели, что перед ними эпос, а восприняли роман как автобиографическое произведение. На первый взгляд они были правы. Автобиографичного в «Тоно-Бенге» чрезвычайно много. Детство Берти, его юность и служба в лавке были описаны уже сто раз; дядя Эдуард — и отец автора, и дядя Уильямс из школы «Вуки», и аптекарь Кауэп; женщина, на которой неудачно женился Джордж Пондерво, — Изабелла, и так далее. И все же первые читатели ошибались. В «Тоно-Бенге» Уэллс не ставил цели разложить себя по полочкам; он поступил так, как поступают большинство писателей (а сам он — почти никогда), используя собственный опыт лишь как топливо, что бросают в печь. Он сидел подле умирающего Гиссинга, как Джордж Пондерво подле умирающего дяди Эдуарда; если бы он писал, как обычно, о себе, то — с его привычкой все растолковывать — эта сцена вышла бы у него такой же рассудительной и бледной, как текст «Люишема»; он с отталкивающим хладнокровием разъяснил бы нам, что смерть есть закономерный итог жизни и печалиться не о чем. Но он не хотел писать о себе; он просто бросил свой опыт в топку, и отдаваемая им энергия сообщилась тексту, и вспыхнувший огонь заставил текст переливаться и дрожать.

«И раньше, и потом я думал и говорил, что жизнь — это фантасмагория, но никогда я не ощущал этого так остро, как той ночью… Мы разлучены; мы двое, которые так долго были вместе, разлучены. Но я знал, что это не конец ни для него, ни для меня. Его смерть — это сон, как сном была его жизнь, и теперь мучительный сон жизни кончился. И мне чудилось, что я тоже умер. Не все ли равно? Ведь все нереально — боль и желание, начало и конец. Есть только одна реальность: эта пустынная дорога — пустынная дорога, по которой то устало, то недоуменно бредешь совсем один… Из тумана появился огромный мастиф, пес подошел ко мне и остановился, потом с ворчанием обошел вокруг, хрипло, отрывисто пролаял и опять растворился в тумане. Мои мысли обратились к извечным верованиям и страхам рода человеческого. Мое неверие и сомнения соскользнули с меня, как слишком широкая одежда. Я совсем по-детски стал думать о том, что за собаки лают на дороге на того, другого путника в темноте, какие образы, какие огни, быть может, мелькают перед ним теперь, после нашей последней встречи на земле — на путях, которые реальны, на дороге, которой нет конца?»

Если бы Уэллс подошел к написанию этого отрывка только рассудочно, он непременно пояснил бы читателю связь между мастифом и собакой Мефистофеля или не придумывал этого мастифа вовсе. Но когда он писал «Тоно-Бенге», им руководил не только рассудок, но вдохновение, о котором он, казалось, так редко теперь вспоминал. Он не растолковывал, а ощущал, и к нему вернулись все его блистательные умения: когда он описывал, как Джордж убивает человека (успокойтесь, этот эпизод не автобиографичен), он делал это так же, как в «Человеке-невидимке», влезая в кожу убийцы и заставляя читателя стать убийцей и разделить все его эмоции: «Я увидел — и мое сердце забилось от восторга, что пуля ударила его меж лопаток. „Попал“, — сказал я, опуская ружье, а он повалился и умер, не издав даже стона… „Вот те на! — удивленно воскликнул я. — Я убил его!“ Я огляделся вокруг и осторожно, со смешанным чувством не то изумления, не то любопытства пошел взглянуть на человека, чью душу я так бесцеремонно вытряхнул из нашего презренного мира. У меня не было ощущения, что это дело моих рук, — я приблизился к нему, как к неожиданной находке…»

Когда критик из «Глазго геральд» решил, что «Тоно-Бенге» — очередная автобиография, возмущенный Уэллс написал Форду, что надо бы перерезать этому критику глотку. Но постепенно все встало на свои места. Хвалебные отзывы преобладали, ругательные появлялись редко. («Тоно-Бенге» до сих пор и, на наш взгляд, заслуженно считается лучшим из «бытовых» романов Уэллса.) Критик Робертсон Николл в «Бритиш уикли» обвинил «Тоно-Бенге» в «нападении на нравственность» и «проповеди непристойности», но он ухитрялся найти непристойности даже у Конан Дойла. Беннет ответил на рецензию Николла статьей, в которой «Тоно-Бенге» назывался «величайшей попыткой выразить в обобщенном виде всю суть социальной жизни нации». Обозреватель «Дейли телеграф» отозвался о романе как о «четырехмерном» и «сделанном с самым высочайшим мастерством»; «Ти-Пи уикли» назвала образ Сьюзен, жены Эдуарда Пондерво, лучшим женским характером в английской литературе; «Крисчен коммонвелз» защищала Уэллса от обвинений в безнравственности, объясняя, что роман, «столь глубоко проникающий в души всех англичан», не может оскорбить религиозного чувства; Мастермен сказал, что, как бы ни был прекрасен «Киппс», «Тоно-Бенге» прекраснее, и призвал Уэллса продолжать «писать жизнь»; Гилберт Меррей заявил, что Уэллс напоминает Льва Толстого.

Прохладно отреагировали фабианцы — но, поскольку выход романа совпал с разрывом, трудно сказать, не были ли их отзывы отчасти продиктованы личной неприязнью. Бланд в пух и прах разнес «Тоно-Бенге» в «Дейли кроникл», но что хорошего мог Бланд сказать об Уэллсе? Беатриса Уэбб написала Уэллсу, что роман «неплох, но хуже „Войны в воздухе“»; тот отреагировал бурными письмами, поминая фабианские распри и обвиняя Уэббов в том, что они «пытались подорвать его влияние». «У этого человека мания величия, — записала в дневнике Беатриса, — мы о его существовании и не вспоминали ни разу с той поры, как он ушел в отставку». Письмо с критикой в адрес «Тоно-Бенге», который ни один человек, умеющий читать и писать, не поставит ниже зауряднейшей «Войны в воздухе», и последующие письма зимы 1909-го, содержащие извинения за неверную оценку романа и призывы помириться, Беатриса, видимо, отправляла в приступе беспамятства.