Гербовый столб

Глыбин тяжело думал...

Утром на заводскую летную базу неожиданно приехал Вася Славин. Хромал с палочкой по центральной березовой аллее. Глыбин сразу узнал его, и все в нем оборвалось. Не виделись лет восемь. Выбежал, быстро пошел навстречу. Обнялись.

Когда-то, теперь уже очень давно, в конце пятидесятых, служили неразлучные друзья — Юрий Глыбин, Василий Славин и Олег Парфенов. Служили летчиками-испытателями и очень гордились этим — фантастические машины, фантастические скорости, и ты своими руками где-то под боком у Бога укрощаешь вздорного, норовистого воздушного «мустанга».

Первым не укротил очередного «мустанга» и погиб Олег Парфенов. В 62-м. В их троице он один был женатым. У него остались двадцатисемилетняя жена Ольга — ладная блондинка — и пятилетняя дочь Надя. Сухой, черноволосый, кареглазый Вася Славин с первого дня знакомства был тайным поклонником Ольги. Глыбин в то время был ветрен и беспечен, не знал усталости от любовных историй. Был он высокий, широкоплечий, синеглазый шатен — любимец женщин.

Смерть Олега сделала их сразу серьезными и взрослыми. Они бережно опекали Ольгу. Однажды пришли рыцари: выбирай, Оля, кто ближе по душе. Она выбрала Глыбина. И потянулась жизнь, как сибирский тракт. И у нее, и у Глыбина, и у Славина.

Самолет, ставший роковым для Олега Парфенова, чуть не стал последним и в жизни Василия Славина. Он разбился при посадке, но выжил. Год по госпиталям, переломанный, провалялся, шутил: «По косточкам меня собирают». Когда «собрали» и все срослось, демобилизовался, уехал в Киев учиться на авиационного конструктора.

За этот же самолет взялся Глыбин. Взялся из упрямства. Это был его долг перед товарищами. Но он чувствовал, что и для него испытания обернутся несчастьем. Он ясно сознавал это. Точила черная тоска. По ночам одолевали кошмарные сны. Он знал, что ему надо отказаться от полетов — и все пройдет. В нем исчезла бесшабашность, самоуверенность, даже наглость, с какой он взмывал в небо, невзирая на известные ему десятки отрицательных характеристик своенравных машин. Теперь в Глыбине поселился страх, который он никак не мог преодолеть.

Взлетел. Все шло нормально. Он даже успокоился. И там, далеко в небе, он вдруг почувствовал, что отказало управление. Он ясно понял, что самолет неуправляем. Еще несколько мгновений стремительного скольжения, и самолет, как подбитая птица, рухнет вниз. Случилось то, что он предчувствовал. Глыбин нажал кнопку катапульты. Проклятый самолет еще долго несся по прямой, а потом дернулся в закувыркался вниз. Глыбин не мог простить себе этого малодушия. Ему стыдно было смотреть в глаза товарищам. Ему надоели различные комиссии, и в конце концов он добился, чтобы его отчислили из части. Он демобилизовался. Тогда это было легко — сокращали армию.

Сейчас же он поднимает в первые полеты серийные «Илы» на испытательной базе авиазавода.

— Как полеты, Юра? — спрашивает Митя Кузовков. Они уже поменяли рессоры и снизу, из ямы, шприцуют, смазывают машину. Глыбин долго молчит.

— Одинаковые, как воробьи в воздухе, — наконец отвечает он мрачно.

Пять лет назад на заводе он встретил Нину Синельникову, конструктора из КБ. Это была властная, решительная женщина. Глыбин терялся с ней. Он привык к женскому обожанию, а тут непонятное происходило: он чувствовал, что ей хочется быть с ним, она откровенна и искренна с ним, весело смеется, но сделай он неверный шаг, и все разрушится.

В Глыбине все разладилось. Он часто думал, что началось это с гибели Олега. Какие до этого они были бесшабашные и отчаянные! Не знали сомнений и страха. Полеты — высшее проявление жизни, утверждали они тогда.

А теперь, думал он, бывают дни, когда я боюсь подойти к самолету. И никому не расскажешь — должен носить в себе. А это мучает, давит, унижает в собственных глазах. Раньше ничто не удерживало на земле. А сейчас паршивенькое сознаньице, что можешь погибнуть, бывает, бросает в холодный пот.

С Ниной полная неясность. С Ольгой все ясно, но как порвать? Какой уже год живешь с ней в постоянном ощущении, что все это — случайность, ошибка, думал Глыбин. И надеждой тревожит вечное ожидание — наконец-то появится кто-то, освободит его из «семейного плена». Ведь не может же такая несправедливость, в которой повинен он сам, продолжаться бесконечно! А порвать с Ольгой нельзя — память друга священна...

На днях Нина прислала письмо из Калинина. Уже год она живет там с родителямй. И его сыном. Она сообщает, что выходит замуж. «Больше ждать я не хочу и не могу», — пишет она.

Утром Василий Славин сказал:

— Я приехал за тобой. Ты должен испытать машину, которую мы создали. Там много моих идей, понимаешь? Сам я не могу. Но ты как я. — И, помолчав, добавил: — Или Олег.

Для Славина прошлое оставалось одухотворенным и живым.

— Я не буду, Вася, — твердо сказал Глыбин. — Я давно уже не тот.

— Неправда! — воскликнул Славин. — Ты просто боишься! Но ты должен, Юра! Во имя... — И он осекся и отвернулся к летному полю.

— Да, боюсь. Хочу жить, — резко сказал Глыбин несвойственные ему слова и подумал о себе как о предателе.

— Тогда ты любил самое опасное. И тебе везло, — спокойно сказал Славин, не поворачиваясь к нему, чтобы не видеть глаза Глыбина. А в них был стыд, растерянность.

— Вася, Васечка, прошу тебя, — опять, несвойственно для него — умоляюще — говорил Глыбин, — приезжай сегодня к нам. Ты не представляешь, как тебе обрадуется Ольга. Понимаешь, у нас все запуталось. И мы втроем обо всем поговорим. Обо всем. А сейчас у меня полеты..

Но полеты отменили. По низкому небу неслись сизые тучи, даже не тучи, а как бы само мрачное небо, гонимое резким, порывистым ветром, торопливо куда-то неслось. Срывался дождь, и настроение у всех было скверное...

Глыбин с Митей Кузовковым оттерли руки бензином и сходили в механические мастерские, чтобы их отмыть с мылом. Потом Глыбин достал водку, закуску. Разлил по полстакана. Выпили. Огурцы были плотные, малосольные — удивительно вкусные. Рвали растягивающиеся куски окорока, жевали как американскую резинку. На душе становилось легко и просто. Выпили еще понемогу.

— Расскажи, Юра, о последних полетах, — настаивал Кузовков.

Глыбин мягко, отечески глянул на Митю:

— Сколько тебе лет, Митя? Я же тебя пацаном помню.

— Двадцать восемь. Уже сыну три года.

— Правильно: на десять лет ты младше меня. Я как раз школу кончал, а ты мне, первоклассник, цветы вручил.

— Мы должны были другому классу вручать, а я к тебе прорвался.

— Молодец, — одобрительно улыбнулся Глыбин. — Если что-то хочешь, надо делать. Сомнениями будешь мучаться потом. Но лучше не мучаться. Правда, мысль — она ведь бесконтрольна. А вот в чем, Митя, твой смысл жизни, скажи мне?

— Откуда я знаю. Я об этом и не думаю.