Герцог Бекингем
Шрифт:
Дабы не задерживаться слишком долго на этих сплетнях, ограничимся рассмотрением того, что кажется более достойным доверия, а именно: распутства главного адмирала с женщинами во время пребывания в Испании. Он был красив, умел соблазнять, пригоршнями раздавал золото и драгоценности… Люди с подобными привычками во всех странах находят радушный прием. Нет никаких сомнений, что в Мадриде не одно женское ушко внимательно прислушивалось к его комплиментам («Нет ничего удивительного в том, что такой человек вызывал к себе любовь [sic!\ как у себя дома, так и в Мадриде, который был двором принцев», – написал епископ Хэккет, обычно благосклонный к фавориту {221}).
Кейт Бекингем была в курсе этих слухов, но не верила им. «Все вокруг говорят мне, что мне повезло быть замужем за таким человеком, как Вы, – писала она герцогу в августе, – и что Вы не обращаете внимания на испанских дам, несмотря на то, что они строят Вам глазки. Сэр Фрэнсис Коттингтон сказал мне вчера, что Вы поклялись не прикасаться
Как бы то ни было, летописцы не оставили нам имен тех «испанских дам», которые «строили глазки» красавцу Бекингему. За исключением – и тут мы вторгаемся в сферу самых невероятных дворцовых сплетен – за исключением… графини Оливарес!
Эта женщина, урожденная Инес де Суньига-и-Веласко, принадлежала к высшей кастильской знати. Ей было сорок лет. Даже не доверяя Кларендону, который ни разу ее не видел, но описал как «столь старую, столь малопривлекательную и даже уродливую, что она явно не могла возбудить аппетита герцога, который, разумеется, отдавал должное плотской страсти, если объект ее обладал изяществом и красотой» {223}, – трудно не признать абсурдной мысль о возможности связи между английским герцогом и суровой испанской дамой. Повод для сплетен дала, впрочем, симпатия, проявленная к Бекингему этой графиней, которая была фрейлиной инфанты и, как таковая, виделась с ней ежедневно. Она с готовностью (несомненно, с согласия мужа) стала доверенным лицом и посредницей между принцем Карлом и его невестой и весьма благосклонно относилась к предстоящему браку. Однако от этого до подозрения в любовной интрижке с Бекингемом слишком далеко! Впрочем, многие обратили внимание на то, что, уезжая из Испании, герцог не попрощался с графиней, что вполне справедливо было расценено как новое доказательство его неучтивости {224}.
Итак, в заключение мы можем отметить, что многие особенности поведения Бекингема в Испании, мягко говоря, не соответствовали обстоятельствам, даже если сочиненные его врагами скандальные истории и стоит воспринимать с изрядной долей скепсиса.
При этом все же было бы преувеличением считать его промахи причиной неудачи переговоров. Будь он даже образцом тактичности и сдержанности – каковым он, разумеется, не был, – трудно себе представить, каким образом это обстоятельство помогло бы смягчить испанских богословов, помочь разобраться в запутанной проблеме Пфальца или убедить папского нунция. Напротив, следует отдать должное Бекингему: задолго до Карла и короля Якова он понял, что переговоры с самого начала были опутаны неустранимой сетью лжи, умолчаний и уловок. Именно из-за того, что он загнал Оливареса в угол – используя малопривычные при дворе выражения, – тот стал впоследствии обвинять его в саботаже. Не Бекингем разрушил здание дипломатической договоренности. На деле само это здание было всего лишь карточным домиком.
Якорь поднят
Флоту главного адмирала потребовалось семь дней, чтобы добраться до Англии: выйдя из Сантандера 18 сентября, он прибыл в Портсмут 5 октября [45].
Во время плавания Карл вновь и вновь переживал свое унижение. Теперь он был убежден, что испанцы сознательно запутывали и дурачили его, что они держали его у себя как заложника, что у них никогда не было намерения отдать ему инфанту и тем более заступиться перед императором за Пфальц и восстановить в правах Фридриха Пфальцского.
Бекингем, который во время плавания был нездоров (затянулась подхваченная в Испании лихорадка), утешал принца как мог. Постепенно у них созревала мысль не только отказаться от брака с инфантой (это было уже в прошлом), но и порвать с Испанией, что означало войну. Подобные размышления готовили глубокое разочарование королю Якову.
Между тем путешественники не были уверены, что им окажут в Англии теплый прием, – не король, который будет счастлив вновь увидеть своих «дорогих детей», а народ. В Мадриде они получали много писем из Лондона, в которых говорилось, что англичане осуждают их за эту поездку. Подобное путешествие, дорогостоящее и непопулярное, к тому же завершившееся унижением и неудачей, могло стать причиной новых столкновений с врагами Бекингема. Опять стали распространяться слухи о том, что король к Стини стал менее благосклонен {225}. Кто знает, как сильно может качнуться маятник!
Тем временем в Мадриде со дня на день ожидали курьера из Рима с папским разрешением на брак, и Бристоль нервничал при мысли о том, что английский принц «заморозил» доверенность, выданную послу, а значит, ipso facto отказался от брака с инфантой.
Глава XIII «Кумир толпы»
Звон колоколов и праздничные костры
Английский народ с самого начала не желал принимать идею брака Карла с инфантой. Подобный брак означал усиление «папистов», а со временем гибель протестантизма и национальной церкви, проникновение огромного числа высокомерных испанцев в окружение короля, отказ от защиты пфальцграфа в Германии. Разумеется, эти опасения кажутся фантастическими, однако общественное мнение чаще поддается страстям, чем доводам разума. Отъезд принца и Бекингема в Мадрид только подогрел подобные страхи. Несмотря на все опровержения, стойко держался слух, будто наследник престола – этот скрытный и необщительный молодой человек – собирается встать на сторону Римской церкви и, прибыв в Испанию, обратится в католичество.
Все это помогает понять, почему столь бесславное возвращение Карла и Бекингема без инфанты и ее испанцев вызвало взрыв восторга, столь сильный, что даже современникам он показался почти истерикой.
Едва путешественники сошли на берег в Портсмуте, радостно зазвонили колокола. Карл и Бекингем сразу же отправились в Лондон, и по дороге их громкими криками приветствовали жители окрестных деревень. В столице их приезд превратился в триумф: «Да здравствует принц! Да здравствует Бекингем!» Встретив повозку, которая везла на виселицу в Тайберн шестерых осужденных на смерть, Карл своей властью велел освободить их (на что по закону не имел права). Люду по собственному побуждению накрывали на улицах столы, откупоривали бочки с вином и пивом. Священники собора Святого Павла пели 113-й псалом: «Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова из народа иноплеменного…» Принц вызвался заплатить все долги тех, кто из-за безденежья сидел в тюрьме в Сити. Вечером были собраны все находившиеся под рукой дрова, чтобы разжечь праздничные костры и танцевать на улицах. Можно было подумать, что народ отмечает национальный праздник или славную победу. Испанские послы тщетно испрашивали аудиенцию у того, кто пока еще официально считался женихом инфанты. Бекингем произносил враждебные речи об Испании и испанцах {226}.
Все это происходило 6 октября 1624 года. Король Яков находился в Ройстоне; можно себе представить его нетерпение. Придворные и, несомненно, также Карл и Бекингем спрашивали себя, какой прием он окажет своим «мальчикам». обрадуется их возвращению или выкажет недовольство в связи с неудачей переговоров?
7 октября, переночевав в Йорк-Хаузе (о состоявшейся там встрече Бекингема с Кейт нам, к сожалению, не поведал ни один летописец), молодые люди прибыли в Ройстон. Их «дорогой папа» почти не мог ходить из-за обострения артрита и подагры. Однако, едва ему доложили о их прибытии, он поспешно начал спускаться по лестнице, на середине которой они, рыдая, упали перед ним на колени. Он поднял их, обнял и, поддерживаемый ими, вернулся наверх в свои покои, после чего «за ними сразу затворили двери, и никто не слышал того, что после этого было между ними сказано» {227}.
«Оскорбление инфанты»
После более чем полугодовой разлуки в жизни королевской семьи установился новый стиль отношений. Это сразу же стало всем заметно.
Начнем с Бекингема. Он посуровел и больше не терпел возражений, даже от короля. Его популярность росла по мере того, как становились известны его антииспанские настроения, и это слегка вскружило ему голову. В личной жизни он оставался очаровательным и нежным, но как общественный деятель стал авторитарен, а в его речах появился новый политический оттенок. Он был уверен в поддержке принца Карла, которому продолжал давать советы в Лондоне, как раньше делал это в Мадриде. Отныне он мог позволить себе действовать независимо, о чем год или два назад не смел даже мечтать.
Карл, со своей стороны, приобрел авторитет и популярность, до сих пор ему недоступные. При поддержке – или под руководством Бекингема – он стал проводить свою политику, не всегда согласующуюся с мнением короля. Как мы еще увидим, он вскоре принял активное участие в работе парламента и даже ошеломил иностранных послов, которые узрели, как, в прошлом боязливый и едва заметный, принц превращается чуть ли не в самодержца.
Однако наиболее глубокие и наиболее заметные изменения произошли с королем Яковом. Он еще не был стар (в конце 1623 года ему было 57 лет), но его здоровье ухудшалось на глазах. Помимо обострений артрита и подагры, у него случались несварения желудка и приступы сонливости. Его режим питания был ужасен: он ел и пил слишком много. Вдобавок его характер становился все более мрачным. Порой он еще оказывался способен на гнев, однако почти сразу успокаивался, уступал Стини и Карлу даже в тех случаях, когда в глубине души не был с ними согласен. Он сохранял ясность мысли – ни намека на болезнь Альцгеймера или что-нибудь похожее, – но у него больше не было ни духовных, ни физических сил, чтобы навязывать другим свою волю. В общении с Бекингемом они, казалось, поменялись ролями: теперь Бекингем решал, а Яков соглашался. Такое положение ничего не изменило в их взаимной привязанности, но придворные поняли, что власть по сути перешла в другие руки.