Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

Пора, когда Париж был законодателем интеллектуальной моды, осталась в прошлом, и это к лучшему — так можно резюмировать эти настроения.

«Функционалистские парадигмы были последним моментом, когда Париж мог воображать себя создателем ортодоксии и интеллектуальным центром мира»,

— считает Жак Ревель.

Все облегченно вздыхают, упоминая о конце эпохи структурализма, ибо только теперь стало возможно начать преодоление «франко-французского провинциализма».

Единодушное стремление увидеть корни интеллектуальной отсталости Франции в эпохе структурализма не может не вызывать некоторого недоумения: ведь то была одна из наиболее плодотворных эпох интеллектуальной истории, когда Франция, без сомнения, играла лидирующую роль в развитии наук о человеке. Отрицание структурализма как «отсталого направления» становится понятно только в свете сегодняшнего разочарования в функционалистских парадигмах. Их прошлое величие воспринимается теперь исключительно как проявление односторонности, отбросившей Францию назад. Может быть, желание изобличить французскую замкнутость и провинциализм — наследие эпохи 70-х годов — скрывает разочарование в том, что расцвета наук о человеке не хватило на наши дни?

Тем не менее было бы ошибкой недооценивать силу культурного шока, который повлекло за собой осознание конца эпохи французской самодостаточности и уникальности. Тем более настоятельной должна была стать потребность в поиске новых горизонтов и источников вдохновения, «новой парадигмы» и свежих интеллектуальных ресурсов. Все взоры устремились за границу, которая одна, казалось, владела всеми секретами. Франция заново открывала для себя окружающий мир.

«Десять лет назад было ощущение огромного открытия, когда французские социальные науки осознали, что их великие дни остались в прошлом, что надо быть скромнее и следует интересоваться другими и смотреть, что происходит вокруг»,

— считает историк Франсуа Артог.

Эти настроения можно резюмировать фразой историка идей Франсуа Досса:

«Франция восьмидесятых годов наконец решила открыть свои границы. Она должна суметь преодолеть свою отсталость благодаря двойной встрече — с Соединенными Штатами и с Германией и сохранить при этом способность создать собственную новую парадигму, которая не будет простым переводом иностранных идей» [30] .

30

Dosse F. Op. cit., p. 116.

Открытие Америки

Итак, интеллектуальная столица мира больше не в Париже. Заграница в целом выступает арбитром: ссылки на нее носят очевидно легитимизирующий характер. Например, обсуждая, какие авторы и направления особенно важны сегодня, Эрик Винь прибегает к указанию на «заграничную моду»:

«…Режис Дебре, Пьер Бурдье, Люк Ферри — это большие имена, которые в моде во Франции, а за границей в моде совсем другие люди: Шеффер, Болтански и Тевено, те авторы, которые развивают по-настоящему новые идеи» [31] .

31

Тем не менее Винь признает, что до сих пор лучше всего продаются переводы с французского тех авторов, которые стали знаменитыми много лет назад, — Бурдье, Ле Гоффа и др.

Путешествие воспринимается многими как главный — если не единственный — способ приобщиться к новизне. Поездки за границу преподносятся как важнейший фактор, приведший к радикальным переменам во французской интеллектуальной жизни после структурализма [32] . Местом, откуда экспортируются новые идеи и мнения, обетованной землей новаторства обычно оказываются США [33] . Право Америки быть новым центром мира признается за ней прежде всего благодаря тому, что она стала родиной когнитивных наук. Бурное развитие когнитивных исследований, начавшееся в Америке уже в 50-е годы., оставалось абсолютно незамеченным во Франции до начала 80-х годов. Когнитивные науки преподали французскому академическому сообществу наглядный пример отставания. С момента создания в Париже CREA («Центра исследований в области прикладной эпистемологии») в 1985 г. ситуация с когнитивными науками во Франции значительно улучшилась, но, похоже, пережитый шок был столь силен, что память о нем сохранилась и 20 лет спустя. Упреки, адресованные структуралистам в создании интеллектуального «железного занавеса», который так долго скрывал зарубежные чудеса, касаются в первую очередь когнитивных наук.

32

Превратившийся в расхожее объяснение изменений в интеллектуальной жизни рассказ о путешествии утрачивает убедительность, как только говорящий задумывается над сравнением 1980-х гг. с любым другим периодом. «В западном мире начался новый этап циркуляции — люди начали путешествовать. Появился интерес к экзотическому — и аналитическая философия пришла во Францию. Хотя, конечно, никто не ждал 1970–1980-х гг. для того, чтобы начать ездить — весь XIX и XX в. отмечены такими поездками. Так что это недостаточное объяснение появления новых направлений», — считает аналитический философ Даниэль Андлер.

33

О восприятии Америки во Франции см. специальный номер Commentaire. 2003–2004. Vol. 26. № 104.

Вторым «американским чудом» считается аналитическая философия. Интересно заметить, что во Францию она прибыла как раз тогда, когда ее позиции оказались несколько ослаблены у себя дома. Середина 80-х годов — это не только момент появления аналитической философии в Париже, но также и время распространения французского деконструктивизма в Америке, приведшего к определенному ослаблению позиций аналитической философии в американских университетах.

Чем сильнее было раньше чувство самодостаточности Парижа, тем острее оказалась реакция на его исчезновение. Новый образ Америки как интеллектуального парадиза приходит на смену «структуралистскому» представлению о ней как об интеллектуальной пустыне.

«В 1970-е годы для нас американская социология была безликой, <ограничивалась одним> функционализмом, никто не подозревал о наличии в ней течений. Когда Бурдье перевел Гофмана, его восприняли как изолированного одиночку, хотя за ним стояла целая традиция»,

— вспоминает Бернар Конен.

Теперь в кругах адептов американских веяний превозносить Америку становится знаком распознавания своих и чужих. Америка превращается в идеальное место для работы, в образец исследовательских практик и преподавания, по сравнению с которыми французская система не просто не выдерживает критики, а выглядит примером закостенелого невежества.

«Мы печатаемся только по-английски, нас читают за границей, но во Франции наша работа не существует. Почему так происходит? Ведь важные книги публикуются и здесь. Но дело ведь не только в книгах, нужна лаборатория, курсы лекций… В Штатах тысячи студентов изучают книгу, которую я написал много лет назад, на занятиях со своими профессорами. Это создает базу, отталкиваясь от которой можно работать… Во Франции нет курсов по социальным наукам вообще. И профессора ничего не читают. И студенты ничего не читают, так как к курсам нет обязательной литературы. Итак, книга есть, но у нее нет необходимой экипировки — ее не комментируют студенты вместе с профессором, что является обычной практикой в США. Второй фактор, из-за которого у нас во Франции нет влияния — отсутствие практики оценивания преподавателей студентами и коллегами. Прохождение процедуры оценки деятельности дает гарантию, что вас прочитают ваши соперники и ваши потенциальные враги. Во Франции вы можете прожить всю жизнь, не будучи обязанным читать, хотя бы поверхностно, ваших коллег. Третий элемент, который имеет огромное значение, — это рецензирование книг. В Штатах есть множество научных журналов, и есть „Нью-Йоркское книжное обозрение“. Во Франции ничего этого нет»,

— сетует антрополог науки, пожелавший остаться неизвестным.

Как и следовало ожидать, культ Америки создает подходящий повод для критики и отрицания локального контекста, тем более что образ Америки несет в себе политический заряд большой мощности. В 1960–1970-е годы, англо-американский мир рассматривался прежде всего как символ антикоммунизма, как оплот правых сил. Противопоставление Америки левой идеологии сохраняет свое значение до сих пор. Образ США бросает вызов и «гексагональному» видению Франции (которое можно было бы условно назвать «этатистским», «националистическим» и в целом «правым»), с одной стороны, и традиционной левой идеологии французских интеллектуалов — с другой, что дает интересный пример смещения и смешения понятий «правого» и «левого» в современном политическом дискурсе.

Американская традиция мысли понимается как антипод французского структурализма, и в этом — важная черта образа Америки.

«Итак, Франция функционировала как Гексагон и была полностью изолирована от США. Я говорю о США не ради культа Америки, а потому, что там произошла великая интеллектуальная революция. В начале века таким центром была Вена, а сейчас это происходит там. Это очевидно в когнитивных науках, но столь же важно и для социальных наук, где особенно значим прагматический поворот. Изолированность Франции долго мешала узнать о существовании этих направлений. Последствия такой замкнутости иногда приводят к совершенному абсурду. Те люди, которые оказались в курсе американских влияний, поспешили стать в душе американцами. Например, у нас есть много аналитических философов, которые не интересуются никакими конференциями, кроме происходящих в Америке или в Англии. Они превратились в противоположность того, что было раньше, то есть вместо культа Гексагона они создали культ Америки»,