Гермоген

Из кельи Кирилловского подворья ему виден Чудов монастырь, чудное сооружение, задуманное два с половиной Века назад митрополитом Алексием, самою судьбою отмеченный храм, благоговейно чтимый даже недругами, получивший привилегированное значение. Он же — убежище еретиков. В тиши его келий был взлелеян ругатель веры православной, заводчик смуты на Руси Гришка Отрепьев. Своим пребыванием в монастыре он осквернил обитель устроителя Московского государства святителя Алексия...

Длинной чередой, словно светлые видения, проносились перед мысленным взором Гермогена события и случаи, свидетельствовавшие о славе и величии святой веры. И хотя по летописям выходит, что на этом месте был поначалу Ордынский посольский двор, что сюда являлись поганые за сбором дани и пошлин с Русской земли, но они же способствовали и возвеличению наших митрополитов.

О, сколь славные были сохранили те дни!.. Память о чудесных исцелениях, кои совершал митрополит Алексий, переходила от потомства к потомству... То были владычества хана Джанибека. Этот ордынский царь особенно благоволил к святителю Алексию, считал его молебником за свою семью, поскольку однажды он исцелил его мать Тайдуллу.

Примерно в это же время был подарен Москве ханский Посольский двор в Кремле, и на месте Ордынского двора был построен Чудов монастырь, видимо названный так в ознаменование чуда исцеления царицы Тайдуллы.

Страшиться ли тесноты в стенах святого монастыря, где некогда был погребён митрополит Алексий, страшиться ли этих стен ему, патриарху?! Гермоген помнил, как после пострига облобызал землю, на которой стоял монастырь. Архиепископ Новгородский Геннадий, искоренитель злой ереси, память которого Гермоген свято чтил, доживал в монастыре последние дни с пользой для души и здесь же был погребён.

Забыть ли, что в Чудов монастырь поместили царя Василия, свержения коего Гермоген не признавал. Ужели не понимали бояре-изменники, что, надругавшись над праведным царём, они поставили Россию на край гибели?! Душа Гермогена стенала. Свести с престола царя, что не единожды спасал державу от смуты! Да многие ли ведали, сколь тяжёл был крест царя Василия, когда он, поддерживаемый лишь немногими боярами, пошёл на Гришку Отрепьева? И кто оценил его мужество, когда он повёл войско против Ивана Болотникова, ставшего грозой России? Он был неустрашим перед толпами гнусных мятежников... А сколько светлых разумных начинаний пропало даром!.. Это был великий государь недостойного народа своего!

Но понемногу мысли его успокоились. Он стал думать, что ополчение, ставшее грозой поляков, возглавил князь Дмитрий Пожарский, верный царю и достойный его мужеством и твёрдостью.

14

Нижний этаж Чудова монастыря выложен был белым камнем. В дальнем углу находился склеп, имеющий вид кельи. Вид у этого склепа устрашающий. В стену вделаны железные крючья, орудия пыток. Некогда кованая железная дверь поржавела. Тут же рядом валяются железные вериги, разбросаны черепа и кости...

Двое стрельцов помогали престарелому патриарху спуститься в этот склеп по винтовой лестнице, довольно крутой. А когда они оставили его одного и слышно стало, как ударилась дверь, он ощутил удушающий запах затхлой сырости. Было темно. Лишь слабая полоска света, проникавшего из верхнего оконца двухсаженной стены, нарушала мрак.

Он не вдруг различил решётку на оконце. Видно, занесло её пылью, разбухла от ржавчины, оттого и не пропускает света... Вот она, «земляная тюрьма», о которой говорил Богдан... В углу возле стены были доски. «Они и будут моим ложем», — подумал Гермоген.

Гермоген вдруг почувствовал, что свет стал как будто ярче. Он поднял голову, и тотчас же к его ногам упал с мягким шумом мешок. Оконце закрылось. Гермоген развязал мешок и увидел, что он наполнен каким-то зерном. На ощупь оно оказалось овсом. Он понял, что над ним задумана злая насмешка. Пусть-де старый патриарх жуёт овёс, точно лошадь...

Чувствуя, как слабеют ноги, Гермоген опустился на доски. Смрад, казалось, становился гуще. Плечи охватывала сырость. Он забылся мгновенным летучим сном, и тотчас же ему привиделся боярин Салтыков. Белоглазый, разбухший, словно дождевая туча, он поднял вверх длинный палец. И тотчас неведомо откуда появился целый сонм людишек небольшого росточка. Они окружили Гермогена, кивали ему головами, ухмылялись. Лица сменялись, будто маски. «Это бесы», — подумал Гермоген. Он начал креститься, и сонм бесов исчез.

Очнувшись, он почувствовал дурноту. Глаза его наткнулись на кувшин. Он напился, но дурнота не проходила. Снова впал в забытье. И снова перед ним словно наваждение боярин Салтыков. Он сидел напротив него, и Гермогену было чудно видеть, как он перебирает какие-то травы и кладёт их в мешок. Всем ведомо, что отравные коренья в мешке подбросил боярам Романовым другой Салтыков — Иван Никитич. Но почему над мешком пороется Михайла Глебыч?

Отчего такая теснота в груди, будто плита навалилась?.. Салтыков вдруг исчез, и Гермоген видит большой гроб, и в нём князь Михаил Скопин-Шуйский. А в углу опять Салтыков колдует над мешком с отравным зельем... И слышится голос: «Ядом опоили князя Михаила, а зелье изготовили в дому у боярина Салтыкова...»

И вот уже мнится, будто в гробу не князь Михаил, а датский принц Иоанн, несчастный жених Ксении Годуновой. И плач... По ком плачут? По князю Михаилу?.. Или о гибели земли Русской плач?

Очнувшись, он вспомнил, что об отраве князя Михаила говорила вся Москва. И только Мстиславский с Воротынским да Салтыков смеялись над этими толками и твердили: «Князь Михаил помре Божьим соизволением». И что было дивно, гетман Жолкевский и вся челядь его усердно уверяли москвитян, что отравы не было. К чему бы такое рвение? Да и как им могло быть известно, была отрава в вине или нет?

С запоздалым сожалением подумал Гермоген: «Отчего не снарядили следствие?» В памяти всплыли слова: «Не сыскали, кто из детей боярских наливал вино в чашу, кою поднесла князю Михаилу кума, княгиня Екатерина Григорьевна, супруга Дмитрия Шуйского». Но отчего же не сыскали? А не сыскав, следствие подменили молвой, что отравительницей была княгиня Шуйская. То, что не было сыска, никого не волновало. Зато молве вняли все и охотно говорили о «злодейке». Тут и сыска не требовалось: «отравительницей» была дочь Малюты Скуратова, ненавистного всем главаря опричнины.

Но отчего ему приснился сейчас этот чудной сон? Не оттого ли, что душа его с той поры была неспокойна? Он видел, что многие в синклите склонялись к измене, что, не радея царю Василию, иные бояре радели полякам. Но если Мстиславский до времени таился, то Салтыков весь был на виду. Когда князь Михаил скончался, Салтыков не прятал весёлого лица. А когда в младенчестве умерла дочь Василия Шуйского Анна, Салтыков, потирая руки, произнёс: «Бог дал, Бог и взял...» Рассказывали, как он неожиданно вошёл в покои к несчастной малютке, хотел, видно, удостовериться, что она мертва. Вид Салтыкова испугал убитую горем царицу. Позже она хотела дознаться, кто отворил двери недоброму боярину. Виновного не сыскалось. И бедная царица мучилась подозрениями, что её малютку отравили. Как не подумать дурного о Салтыкове, если он один из первых начал сноситься с тушинцами, а затем с ляхами, если он более других «горло драл за Сигизмунда» (да ещё и похвалялся этим!)?

Бедная Россия! От своих ты приняла не меньше горя, чем от чужих!

15

Во второй день пребывания в «земляной тюрьме» Гермоген занемог и часто впадал в забытье. И поэтому когда раздался голос Салтыкова, Гермоген не сразу понял, въявь он слышит голос либо он снится ему.

— Это здесь обитает зачинщик измены и всего возмущения? Не прошло тебе это даром, дождался законной кары! Ты думал, сан тебя охранит? Но ты осквернил свой сан гнусной изменой... Ты жив там или уже подох, враждотворец?! — продолжал Салтыков, выдержав паузу.