Герои пустынных горизонтов

— Великий боже! Неужели вы утратили всякое чувство меры? Ведь существует долг…

— Долг? Ха! Сумейте понять, в чем правда, генерал, и вам не нужен будет долг.

— Там, где измена, правды быть не может, это я твердо знаю.

— Но и там, где правда, не может быть измены. На этом мы должны расстаться, генерал! Вас ждет ваш хорошо обученный и поголовно верный долгу Бахразский легион. А меня — мои вероломные оборванцы-бедуины. Еще раз до свидания. Не могу передать вам, с каким нетерпением я жду дня решающей схватки. Помните, где будут головорезы, там буду и я. А если вы никаких головорезов не обнаружите, тогда ищите людей, которые готовы стоять на смерть не за какой-то надуманный долг, но за правду, за идею.

— Вы сумасшедший! — в полном отчаянии воскликнул генерал.

— Весьма возможно.

— Лучше мне было говорить со Смитом.

— Это вам показалось бы еще труднее.

— Он разделяет ваши взгляды?

— Конечно. Хотя почему — я так и не могу понять. Смит — любопытная личность. Этакий Калибан. Человек, у которого руки умнее головы. Вот посмотрите на него. — И Гордон перенес все свое внимание на Смита, который в эту минуту грузил в машину полученный бензин; он вспотел от усилий, его длинные руки заносили канистру мощным и плавным движением, похожим на движение подъемного крана; потом, словно зачерпнув хваткими пальцами воздух, ныряли вниз за следующей канистрой. — Смит просто страстный любитель машин, а я — его господин и повелитель, так что не будьте слишком строги к нему в своих донесениях. Ну вот, все готово. До свидания, генерал! До свидания!

Все совершилось без задержки. Как только Гордон приказал садиться и ехать, они сели и поехали. Генерал смотрел им вслед, и горбатый силуэт броневика, в густом облаке красной пыли убегавшего вдоль трассы нефтепровода, странным образом напоминал ему верблюда.

— Этот человек сумасшедший. Его не надолго хватит, — раздраженно сказал он Уиллису. И тут же, овладев собой, добавил уже обычным сдержанно-спокойным то-ном: — Чудак какой-то.

Уиллис почтительно молчал.

— Такие люди плохо кончают. Но если это случится нескоро… — генерал помедлил, додумывая свою мысль. — Боюсь, не наделал бы он нам хлопот.

— Вы думаете, это возможно, генерал? — спросил Уиллис без особой тревоги.

— Да, я этого боюсь, — ответил генерал и тут же добавил, как бы размышляя вслух: — Вот сейчас он поехал к Талибу. А Талиб — это такой человек, которому ничего не стоит убить его ради объявленной награды. Можно только удивляться, как его до сих пор не убили. Ведь в пустыне вероломство — не редкость.

— При нем эти телохранители, — уныло заметил Уиллис.

— Такие же убийцы! В любой момент сами могут напасть на него. — Казалось, опасность, угрожающая Гордону, беспокоит генерала больше, чем та, которой Гордон угрожал ему. Но тут же он отогнал от себя эту мысль. — Ну, ладно, — сказал он с досадой. — Там, вероятно, уже готов кофе? — Он повернулся и пошел к дому.

Уиллис пошел за ним, а остальные продолжали смотреть вслед машине. Как только она скрылась из виду, сразу с новой силой нахлынуло на них тоскливое чувство одиночества, развеянное было появлением Гордона и его головорезов, — словно на миг ворвалась сюда живая жизнь и опять исчезла в стремительной суете этого отъезда.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Талиб, главный из джаммарских шейхов, заявил, что готов для гостя прирезать половину своего жалкого стада. Гордон вскричал в ответ: — Нет, нет, ради бога не нужно! — в точности, как и ожидал Талиб. Но слова прозвучали эффектно, и хотя Гордон знал, что это только слова, их безобидную похвальбу он готов был предпочесть привычной мелочности других вождей окраинного района.

Талиб никогда не унизился бы до мелочных поступков: слишком люба ему была в людях бесшабашная удаль. Эта удаль составляла основу его существования; он был последним из тех старозаветных, кочевников, что жили войнами и набегами на соседние племена. Он отнимал у соседей стада, оружие, домашнюю утварь. Случалось, уводил их женщин.

Но теперь соседи обеднели, а с ними обеднел и Талиб. Бедность сделала его мрачным и злобным, толкнула на вероломство, а в конце концов и на подлость — за золото, которое ему платили Бахраз и английская нефтяная компания, он стал усмирять по их приказу непокорных шейхов окраинных племен. Так он сделался наемным карателем, грозным для всех людей пустыни, кроме Хамида, к которому он испытывал еще какие-то остатки не то любви, не то страха.

Но, несмотря на все это, старый воин все же нравился Гордону тем, что так упорно отстаивал свою гордую независимость кочевника. В его вероломстве заключался своего рода вызов. Войдя в ветхий шатер, где сидел Талиб со своими приближенными, Гордон по быстрому испытующему взгляду старика понял, что он вспомнил их последнюю встречу несколько лет назад и уже строит какие-то расчеты.

Тогда в Ираке только что поднял восстание Рашид Али [6] , англичанам на фронте приходилось туго, и Гордон, в ту пору офицер британской армии, примчался подкупить Талиба, чтобы он не вздумал сыграть на руку иракским мятежникам, взбунтовавшись против Бахраза и англичан. Талиб взял деньги без всякого стеснения, промолвив — Можешь не тревожиться. Я люблю англичан.

6

Рашид Али аль-Гайлани поднял восстание против англичан весной 1941 года. — Прим. ред.

Он любил англичан, когда получал от них деньги за то, чтобы не восставать против Бахраза; но день восстания был уже не за горами! И вот этот день наступил, и тот же Гордон, который платил ему за его неучастие в восстании, приехал уговаривать его к этому восстанию примкнуть. Талиб сумел оценить иронию судьбы, и после скудного угощения, состоявшего из старой, жесткой баранины, риса и горсти мелких фиников, уворованных в какой-то из деревень Приречья, он церемонно приветствовал Гордона, вновь заключив этого голубоглазого араба в объятия.

— Да благословит бог Хамида, пославшего тебя, — сказал он при этом. — Надеюсь, однако, он послал тебя не для поучений.

— В поучениях тоже есть толк, — возразил Гордон. — Особенно, если речь идет о восстании.

Талиб недовольно закряхтел и стал жаловаться на свою бедность, на суровую зиму, на то, что нечем кормить тех немногих верблюдов и коз, которые у него еще остались. Потом он принялся ругать своих соплеменников. Жалкие глупцы, им надоела кочевая жизнь, и теперь они каждый год пристают к нему с требованиями: довольно блуждать в поясках пастбищ для поредевшего стада, лучше осесть и начать возделывать землю. Они хотят остаться на севере, сеять и жать, навсегда отказавшись от вольных скитаний, которые столетиями были счастливым уделом их народа.

— Они думают, что я соглашусь стать мужицким королем! Земляным червем! — кричал он. — Я! Талиб! Старый воин, весь в рубцах от вражеских пуль и кинжалов! О великий аллах!

Жалобы продолжались: вот соседнее племя Камр — когда-то набеги на него давали немалую добычу, но теперь люди этого племени до того обнищали, что осели на окраине пустыни и превратились в землекопов. Он вскочил и зашагал из угла в угол, схватившись за голову руками и подняв к небу негодующий взгляд.

— Аллах проклял нас, — испуганно забормотали, глядя на него, старики.

— Так молите же аллаха об избавлении! — с яростью закричал Талиб. — Но только скорее! Скорее!

Гордон всей душой сочувствовал горю Талиба, потому что видел, до чего доведены люди племени, и понимал, что, как бы ни обернулось дело с восстанием, этих джаммарцев на будущий год не заставишь покинуть северный уголок, в котором они укрылись. Оборванные, голодные, растерянные женщины похожи на цыганок, дети — настоящие дикари с вздутыми от голода животами. И, слушая стенания Талиба, Гордон видел перед собой уже не состарившегося в боях воина с благородной осанкой какого-нибудь Геца фон Берлихингена, но дряхлого нищего, который, трясясь от бессильного гнева, клял свой народ, своих соседей, англичан, Хамида и все на свете, исключая разве самого бога.