Героические были из жизни крымских партизан

Фронт приказал оставаться на месте, ждать следующего вечера.

Тома стряхнул с себя пыль, причепурился, простился с товарищами и ушёл на разведку.

Целый день стучали кирки, шипели сварочные аппараты. Откуда-то привезли огромный подъёмный кран и подняли лежащий поперёк рельсов паровозик.

Иван Иванович сплюнул:

— Гады, моторные, вишь как скоро всё налаживают!

— Умеют, — добавила Дуся.

— Мы им ещё покажем.

Долго тянулся день, что-то подзадержался Тома Апостол. Дуся нервничала.

— Пойду поищу, — сказала Дуся.

Иван задержал её руку:

— Может, сам придёт.

— Иван, ты же понимаешь — не боюсь, это же не под бомбёжкой,

тут я в собственной карете, не впервые. Надо всё вызнать. Там, — кивнула на радиста, — ждут.

— Иди, Дуся.

И она ушла. Проходило время, Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, клял себя на чём свет стоит: «Эх, напрасно я её отпустил: чувствовал же — быть беде».

Потемнело, раздались — наконец-то! — шаги.

— Дуся? — Иван бросился к лестнице.

— Тома пришёл.

— Что? Где так долго был, чёрт тебя взял! А Дусю, Дусю видел?

— Ой, Ивани... Зачем пускал, ай-ай... Сольдат один, сольдат два, много...

Тома был задержан патрулём. Его привели в комендатуру, начали допрашивать: кто да откуда, почему от роты отбился? Врал напропалую, рассказал пару анекдотов. Заставили работать, накормили, а потом приказали скорее убираться к своим.

Тома доложил, где что разрушено ночным налётом, что успели уже восстановить немецкие сапёры. Многое успели, гады.

Новая радиограмма пошла на Большую землю. Фронт приказал к двадцати трём часам оставить крышу и следовать в отряд.

А Дуси нет и нет. Молча сидел Иван Иванович.

— Пора, — торопил радист. Он сделал своё дело и теперь не чаял минуты покинуть этот опасный уголок. Его трясло от страха, он ещё настойчивее Ивану Ивановичу: — Наши вдребезги разбомбят, от пакгауза и мокрого места не останется. Почему сидишь как пень? Всех погубить хочешь...

— Да заткнись ты! — крикнул Иван Иванович.

Тома потянул его за руку.

— Надо марш, марш... Македонский ждёт.

— Эх, Дуся, Дуся...

В два часа тридцать минут снова бомбили станцию.

...Прошли многие годы. Вот что узнали о Дусиной судьбе.

Она спустилась с крыши, выбрав удачный момент, вышла на платформу — в лёгкой кофточке и в синей юбке, туфли на низких каблуках. Миновав разрушенную станцию, осторожно оглядываясь, зашагала к мастерским.

— Хальт! — крикнули сбоку.

Дуся рванулась в сторону.

— Хальт!

Засвистели пули...

Дуся, раненная в ногу, побежала поперёк пути... Ещё очередь, ещё одна пуля прожгла плечо. Дуся бежала, нырнула в высокий подсолнечник, истекая кровью, ползла... Ползла до самой ночи, а потом уткну-

лась лицом в землю... Очнулась под звёздным небом, приподняла голову и, повернув лицо в сторону Севастополя, во весь голос крикнула:

— Товарищи!

Она стонала.

— Кто это? — раздался недалеко женский испуганный голос.

Дуся повернулась на него. Потом, упираясь локтями в землю, подтянув ноги к животу, стала подниматься... Вот она на ногах, рванула на себе кофту и сделала шаг вперёд...

— Товарищ, вы ранены... — бросилась к ней женщина.

Дуся ещё раз шагнула и упала замертво.

БОЛЬШОЙ «ПРОЧЁС»

Четвёртого июля 1942 года на Крымском полуострове наступила тишина... Необычная, странная.

Привыкнув за двести пятьдесят дней к непрерывному боевому гулу на западе, мы напрягали слух, надеясь, что тишина эта — только миг, но... нет... Она больше не нарушалась. Иногда только раздавались автоматно-пулемётные очереди и так же внезапно затихали.

Сводку Информбюро о бессмертно-героической обороне Севастополя и результатах её мы выслушали в тяжёлом молчании, некоторые сдержанно плакали. Горько было на душе.

Мелкими группами прорывались к нам через вражеские заслоны моряки — уцелевшие защитники города.

Ночью у костра мы перезнакомились с ними. Кто-то из них тихо запел:

Раскинулось Чёрное море.

Лишь волны бушуют вдали,

Огромно народное горе, —

Враги в Севастополь вошли...

Тишина, тишина. Тревожными взглядами смотрим на маленький радиоприёмник, который приносил свежие обнадёживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову.

Моё усталое сердце не выдержало. Главный врач крымского леса — Полина Васильевна Михайленко — чуть ли не силой заставила сдать отряды под командование Георгия Северского и уложила меня в санитарную землянку очень близкого мне Бахчисарайского отряда.

Македонский ко мне внимателен, тактичен... Конечно, Михаил Андреевич тяжело переживает падение Севастополя. Увидел я его как-то одиноко сидящим на сваленном бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, он как бы вещал нам: «Севастополь жив!» А теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось, вот-вот снова заговорит фронт, Михаил Андреевич крикнет на весь лес: «Жив родной город, бьётся!..»

Тихо в крымских лесах, тихо в крымских сёлах. И в поверженном Севастополе — тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.

По разведданным и сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в Севастополь и под его стенами положили трёхсоттысячную отборную армию фон Манштейна. Бывают пирровы победы — пострашнее иного поражения.

Вовсю работают немецкие похоронные команды. Армада самолётов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских аэродромах, в самую Германию.

Полки и дивизии срочно пополняются, вооружаются.

А что дальше? Как с нами, оставшимися теперь в глубоком вражеском тылу? Конечно, Гитлер теперь не будет в Крыму держать армию — громаду, бросит её на другие фронты. Как скоро он уберёт её с полуострова? Может, сперва — от края до края — прочешут наши леса, сделают ещё одну попытку ликвидировать партизанское движение в горах Таврии?

Да, да, Манштейн непременно попытается взять реванш за всю зимнюю кампанию против нас, в которой победа в конечном счёте всегда оказывалась на нашей стороне.

Только надо точно узнать: когда пойдут каратели в леса и горы, какой силой и с какими оперативными планами?

Наш командующий — Георгий Северский — мобилизовал лучших разведчиков.

Николай Осипович Эльяшев — молодой врач, был оставлен в Симферополе в качестве тайного партизанского разведчика. Он хорошо знал немецкий язык, а за время Севастопольской эпопеи овладел и румынским. Музыкант, приличный вокалист, с обаятельной, располагающей улыбкой, он умел общаться с людьми.