Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Возвращается Бартек и охотно сменяет меня на посту, тем более что Габриэль уже не кусается. А я должен достать очередную порцию коричневого порошка и пыхнуть. Пока тут находится Габриэль, я не могу опять стать тряпкой, иначе я его выпущу.

Конечно, с определенной точки зрения очень жаль, что Габриэль не может пыхнуть. Он даже на трезвяк настолько миндально-милый, что, когда он курит, в этом есть что-то глубоко подлинное. Будто бы маленькая частичка Великого Сладкого Обдолбежа, которая когда-то от него отпала, возвращается сейчас во чрево Матери-Геры, Немного жаль, что он уже больше не будет курить. Но эта жалость так чудесно компонуется с моим счастьем и счастьем, которое я сейчас даю Габриэлю на всю жизнь, что я от удовольствия трусь щекой о бок обездвиженного парня.

Около десяти Габриэль облевывает всего себя, а то, чем он себя облевывает, — настолько ядовитое, что проедает ему дыру

на футболке. Если, конечно же, эта дыра не образовалась раньше, в процессе нашей возни. Потом он наконец-то засыпает.

Бартека все это страшно вставляет, потому что Габриэль сейчас не может пыхнуть, а он — может. Он все еще не догадывается, что это является всего лишь частью общего плана спасения, который также и на него распространяется.

Мы присматриваем за нашим пациентом посменно. Я курю немного — чтобы не заснуть. Большую часть ночи я смотрю в большие приоткрытые глаза Габриэля. Мне не нравится, когда он закрывает глаза. Они слишком живые, слишком притягательные, чтобы их закрывать. Но сейчас мне хочется, чтобы он спал и не думал об ужасном унижении, которое ему пришлось пережить. Ему необходимо почувствовать облегчение, потому что завтра будет хуже. Когда он просыпается, я удерживаю его в разных позах, потому что он дергается в разные стороны. Наконец-то он засыпает, опустив голову на мои колени. А, убедившись, что он не проснется, я делаю еще пять изрядных хапок; я должен быть для него слаще в течение принудительного затворничества. Или должна, потому что сейчас я для него являюсь кем-то очень похожим на мать. Сконцентрированную и сконденсированную мать, которая в течение определенного периода времени обеспечивает парню очень интенсивную и теплую опеку, не допускающую сопротивления. И столько любви, сколько так называемая биологическая мать может дать на протяжении всей жизни, если Габриэлю вообще нужна именно такая опека. Он находится в опасности.

Утром чувствую себя хуже некуда: я трезвый, хоть и немного обкуренный. Я трясу Бартека и приказываю ему сделать томатный суп с рисом и сметаной. Я его очень люблю, а кроме того, должен же я чем-то блевать, поскольку блевать одной лишь желчью или желудочным соком не очень-то приятное занятие.

Бартек опять на стадии снежного эмбриона. Ему бы очень не помешало немного пыхнуть, но сначала он должен съесть суп.

Потом я снова немного курю. Я должен выбрать золотую середину, чтобы не протрезветь и не заснуть. Я бужу Габриэля, а когда до него доходит, где он находится и что это я к нему обращаюсь, в его глазах появляется настолько откровенная боль и страх, что я не могу налюбоваться его красотой.

— Томек, — говорит он, — Томек, если я не пыхну, то сегодня меня просто порвет. Дай мне пыхнуть. Я все сделаю, все, что хочешь. Пожалуйста. Пожалуйста. В самом деле, прошу тебя.

И где тот дикарь, который вчера кусался и плевался? Но это хорошо. Он должен просить. Он должен через это пройти. Он должен увидеть сам, насколько сильно над ним властвует героин.

Пятью минутами позже Габриэль становится на колени посреди комнаты и ждет, пока я не дам ему героина. Я поднимаю вверх кулечек с коричневым порошком — один из многих кулечков, которыми я себя снабдил на время Большого Обдолбежа, — и показываю его ему. Потом я приказываю ему раздеться догола и проскакать через всю комнату на одной ноге.

Едва я успеваю огласить приказ, Габриэль бросается на меня с кулаками. И я вижу, что он плачет, Я точно не знаю, как это делается, но успеваю выставить кулак вперед, и Габриэль идеально на него напарывается… Хрясь! Шлеп! И он садится на пол с разбитым носом.

Это был для него хороший урок, потому что сейчас он прыгает голый на одной ноге из одного угла в другой — я выбрал трассу по диагонали комнаты, она длиннее, — а кровь все капает из носа.

Потом я ем суп, ничего себе супчик, а Бартек сидит на Габриэле. Сразу же после супа я снова могу пыхнуть коричневого порошка. На этот раз я делаю четыре изрядных хапки и опять превращаюсь в большую счастливую маму. Сладость накапливается во мне, и я с легким замешательством вспоминаю, что я целое утро не делал того, что нужно. Потому что я целое утро совсем не был мамой. Я вел себя как кто-то чужой и неприятный. Я вспоминаю, что бываю таким на трезвяк и решаю также изменить собственную жизнь, ну, по крайней мере, ту ее часть, которая протекает в трезвом состоянии. Это нужно сделать, поскольку я курю уже так долго, что этот трезвый, неприятный Томек уже немного приобрел иммунитет и появляется даже в состоянии упыханности. На трезвяк лучше быть Габриэлем. В Габриэле есть какая-то мягкость, даже на трезвяк. Нельзя ли употребить Габриэля, так, как употребляют героин?

Эта мысль блаженна, и я засыпаю в кровати радом с Габриэлем

и Бартеком, сидящим на нем.

А потом я просыпаюсь приклеенный собственной блевотиной к постели. Она отделяет меня от Габриэля, как меч отделяет рыцаря от возлюбленной. Но ничего, Бартек и так уберет.

Я доедаю остатки супа. У меня квелый мозг. Я в состоянии планировать только с минутным опережением. Я вижу, как сильно Габриэль меня ненавидит. Это, собственно говоря, не ненависть, а нечто звериное. Я довольно долго пытаюсь это определить, но не могу. В состоянии, в котором я нахожусь, я ничего не способен определить. Я не смог бы даже дать определение стулу. Может, я для него являюсь чем-то вроде кресла.

Наконец-то я решаю, что Габриэль запишет магнитофонные кассеты со своими мыслями на тему собственных поступков, которые мы потом подкинем его маме. Таким образом, ему будет легче признать собственную вину. Ну и его мать, если что-то такое получит, так, наверное, меня вообще полюбит. И никогда не поверит, что я тоже курю.

Мы сидим возле магнитофона. Я должен был пообещать Габриэлю за это немного геры. Не знаю, поверил ли он мне, но он говорит:

— Это страшная боль… И мне очень досадно… Я понимаю, какую боль я тебе причинил С этого времени… ыыы, все, что я буду делать… я буду делать для того, чтобы показать тебе что я хочу тебе это возместить…

Я выключаю магнитофон и отчитываю его за недостаток чувств, а потом мы продолжаем запись:

— …чтобы ты уже никогда не жалела, что у тебя есть сын. Ведь хотя я тебя и обманул я люблю тебя, мамуля… — внезапно Габриэль взрывается плачем, что само по себе является превосходным эффектом, о котором я и мечтать не смел. Поэтому мы заканчиваем запись, потому что лучше уже просто не может быть. Бартек следит за дверью и курит. Я должен был дать ему первому: он очень жалуется, что так долго сидел на Габриэле и до сих пор даже не смог нормально пыхнуть.

Потом я усаживаюсь на голого Габриэля. Но, несмотря на это, делаю пять глубоких, действительно глубоких хапок, склонившись над его лицом. Он чувствует, что со мной происходит, потому что начинает беситься. Он вертится, к счастью, у него уже нет слюны, чтобы плюнуть. А я решаю сделать ему что-то такое, чтобы ему было лучше всех. Мамы способны окутать собой ребенка, прижать к себе, даже обвиться вокруг него, чтобы он почувствовал себя опять как перед рождением. Это несколько сложно, и Габриэлю удается высвободить одну руку из-под моего колена и схватить скатерть со стола, стоящего рядом. Я засыпаю на секунду, когда он как раз стягивает скатерть на пол. Слетают ложки, тарелки и нож для хлеба. Ему удается поймать этот нож. Я пытаюсь схватить его за руку, но я слишком спокоен, и он разрезает мне ладонь. Мне, конечно же, не больно, но я благоразумно одергиваю руку, оставляя широкий красный след на постели. Бартек под стеной улыбается, что, вероятно, похоже на истерический крик по трезвяку. Габриэль легонько колет меня под ребро, чтобы я встал, а когда я встаю, мой клевый парнишка высвобождается, постоянно угрожая мне ножом. Но я знаю, что делаю. Я не останавливаюсь, а упрямо иду в его сторону, подходя все ближе. Наконец я прыгаю и напарываюсь животом на нож.

Габриэль выглядит так, как выглядела моя сестра, когда была маленькой, а я пугал ее. У него большие глаза и он трясется. Это совсем не нужно, потому что хорошо, миндально и мягко.

А сейчас я уже совсем просыпаюсь, потому что получил по голове. Сильно, но не слишком. А только чтобы проснуться. Роберт никогда не бьет меня слишком сильно. Я даже благодарен ему. Это один из тех коротких снов, которые случаются на протяжении дня, поскольку в подвале я вовсе спать не могу. Как правило, мне снится, что я совсем обкуренный и что я — с ним. И после таких снов мне становится еще хуже. По большей части потому, что я на самом деле не обкуренный — просто гера выходит из меня как-то особенно по-блядски. Ну и, кроме того, после пробуждения я вспоминаю все, что с ним случилось, и те наихудшие моменты, когда я убегал. Уж лучше и не спать, чтобы не было таких пробуждений.

Я корчусь и обхватываю себя руками. Как большой снежный шар. Мне все еще кажется, что человек просто не может быть холоднее. Но сразу после этого оказывается, что все-таки может. Иногда у меня складывается такое впечатление, будто с момента, когда все это произошло, я не перестаю трястись. Но это неправда, поскольку в первые дни после этого я был счастливым.

Самое большое блядство — это ледяной пот. Он вытекает из меня, как из старой дырявой губки. От этого меня еще больше колбасит. Мне кажется, что подошвы моих ног будто бы отбиты молотком. Хорошо хоть, что Роберт не приказывает мне слишком много ходить. Холодно, Я должен подумать о чем-то другом.

Поделиться с друзьями: