Герой со станции Фридрихштрассе

И если ругалась, то ругалась от души. И если любила, то любила всей душой. Она была бесстрашной и искренней, как ребенок, не познавший зла. Она не шла на компромиссы, могла наслаждаться, не думая ни о чем. Рядом с ней Хартунг нередко чувствовал себя трусом.

Спустя три месяца он переехал в ее двухкомнатную квартиру в новостройке, с балконом и мусоропроводом. Через год родилась Натали, в подарок от бригады они получили коляску и стиральную машину. По выходным ели яичницу, купались в озере, пили домашнюю сливовицу и слушали трагичные песни о любви, написанные одним поющим экскаваторщиком из Хойерсверды. Хартунг часто просыпался по ночам и, лежа в постели рядом с Таней, прислушивался к ее размеренному дыханию и гадал, как скоро она поймет, что он для нее недостаточно хорош.

Журналист откашлялся. Это был крепкий лысый мужчина с очень волосатыми руками, которые, словно два мертвых зверя, лежали перед ним на прилавке.

— Не торопитесь, господин Хартунг. Должно быть, трудно об этом вспоминать. Если хотите, сделаем перерыв.

— Все в порядке. Но вы должны знать, что ничего ужасного со мной не случилось. Разумеется, тюрьма не была летним лагерем, но со мной обходились по-человечески. И пробыл я там не два месяца, а от силы четыре дня.

Журналист кивнул:

— Понимаю, господин Хартунг, это все последствия травмы. Так бывает у многих жертв: они отрицают пережитый опыт, чтобы защитить свою психику.

Демонстративная участливость журналиста начинала раздражать Хартунга. Что за чушь он несет? Да еще таким тоном, будто имеет дело с умственно отсталым. Если бы не деньги, Хартунг давно бы вы ставил его за дверь. А репортер все не умолкал, говорил, что прочитал соглашение о неразглашении, которое Хартунгу тогда пришлось подписать.

— Я знаю, вам было велено молчать о времени, что вы провели в заключении. Но сейчас вы на свободе, в безопасности! Все в прошлом, господин Хартунг, Штази вам больше ничего не сделает! Вы можете говорить!

— Ну, если честно, я уже сказал все, что мог. Деньги у вас с собой?

— Господин Хартунг, возможно, вы сами еще не осознаете, но ваша история особенная. Ваш отважный поступок подарил свободу ста двадцати семи людям, жившим за Стеной, за колючей проволокой.

И никто об этом не знает! А ведь это великолепная история! Немецкая общественность должна ее узнать, история вашей жизни — это историческое наследие!

Хартунг попытался вспомнить, когда в последний раз слышал термин «историческое наследие». Вероятно, на уроках обществознания, в десятом классе. Историческое наследие Маркса, Энгельса и Ленина. Его итоговой оценкой по этому предмету стала двойка. Не потому, что он ставил под сомнение историческое наследие Маркса, Энгельса или Ленина. Нет, он высыпал зудящий порошок за шиворот своей соседке по парте Надин Зоммер, отчего та с криком выбежала из класса. Все смеялись. Все, кроме госпожи Зоммер, которая была не только матерью Надин, но и учительницей обще-ствознания. Она написала характеристику к его итоговой аттестации, что едва не стоило ему обучения в рейхсбане: «У Михаэля большие проблемы с социализацией. Он подает дурной пример одноклассникам». Как госпожа Зоммер отнеслась бы к тому, что через сорок пять лет жизнь Михаэля Хартунга объявят историческим наследием?

— Вы же понимаете, что я не смогу написать о вашей истории, если вы мне не доверитесь?

— По мне, так и не пишите. А лучше выясните, кто на самом деле стоял за побегом. Я бы тоже хотел знать.

— Господин Хартунг, зачем вы все усложняете? — Журналист взглянул на него растерянно и вместе с тем с упреком, но потом вдруг расслабился. — Все из-за денег, не так ли? Вы совершенно правы. Подобная история, да к тому же такой эксклюзив, безусловно, стоит гораздо больше. Мне нужно позвонить в редакцию, но думаю, гонорар за информацию в размере двух тысяч евро вполне вероятен.

Хартунг загорелся: две тысячи евро — как раз хватит на аренду. Но что рассказать этому человеку? Не выдумывать же. Какие у него были причины отправить поезд на запад? Тем, кто помогал осуществлять подобные побеги, то есть зарабатывал на чужих страданиях, он бы точно не стал содействовать, Тем более что сам он даже не был в том поезде. Каким безрассудным глупцом надо быть, чтобы рискнуть своей задницей ради побега в Западный Берлин, а самому остаться в Восточном?

Тут он подумал о Каролине, самой красивой из всех его женщин. Хотя на самом деле они и не были по-настоящему вместе. Ей нравились его ухаживания, нравилось держать его в неопределенности, время от времени давая частичку себя, а потом снова исчезая. Он тогда думал, что так и должно быть, когда влюбляешься в такую потрясающую женщину. Он наслаждался завистливыми взглядами мужчин, когда шел с ней по улице.

Она была балериной и не шла, а парила. Ее кожа была почти прозрачной, а стан таким стройным и хрупким, что Хартунг порой опасался, что ее унесет ветром. Они познакомились в общественном парке теплым сентябрьским вечером. Он пригласил ее на танец, какой-то рок-н-ролл. Хартунг умел танцевать рок-н-ролл, его научила старшая сестра. В парке он, уже немного подвыпивший, подошел к Каролине, поклонился и вытащил ее на танцпол.

Каролина в то время только окончила знаменитую дрезденскую балетную школу и мечтала только об одном: танцевать в бродвейском мюзикле. Поэтому она отказалась от предложения Берлинской государственной оперы и в восемнадцать лет подала заявление на выезд из ГДР. Заявление отклонили, новых приглашений не поступало, так что она переехала в Берлин, где давала частные уроки танцев и ждала, когда что-нибудь изменится.

Годом ранее Хартунг начал работать стрелочником на станции Фридрихштрассе, и однажды Каролина полушутя спросила, не знает ли он, случайно, о железнодорожном туннеле, ведущем в западную зону. Он даже поговорил об этом с Рони, опытным коллегой, который иногда отправлял поезда в Западный Берлин. Рони сказал: «Не ввязывайся в это, Миха, пристрелят». И он не ввязался. Каролина его бросила, а через год вышла замуж за западного берлинца, который наконец отвез ее в Нью-Йорк.

Да, Каролина могла бы стать причиной. Он не переставал думать о ней, то и дело искал ее имя в интернете и однажды узнал, что она действительно попала на Бродвей, но пару лет спустя погибла в автокатастрофе.

Хартунг посмотрел на журналиста, который на улице говорил по телефону, и пробормотал:

— Не ввязывайся в это, Миха.

Деньги на аренду он как-нибудь найдет.

Журналист вернулся в салон.

— Хорошие новости, господин Хартунг: редакция непременно хочет заполучить вашу историю, договорились на две тысячи евро. Мы уважаем ваше нежелание раскрывать подробности сейчас. Но одно нам нужно знать наверняка: вы помогли совершить побег той ночью? Скажите просто: да или нет.

Хартунг подумал о двух тысячах евро, подумал о Каролине и сказал:

— Да.

03

Александр Ландман сидел в большом конференц-зале редакции «Факта», на тринадцатом этаже издательского дома в Гамбурге. В панорамных окнах виднелись вдалеке мосты через Эльбу, подъемные краны в контейнерном порту на блеклом осеннем солнце отбрасывали длинные тени. До десяти часов оставалось восемь минут; кроме Ландмана, еще никого не было. Он нервно подергивал правым коленом, еще раз прокручивая в голове историю, которую собирался представить издателю. На самом деле он не мог думать ни о чем другом с тех пор, как два дня назад вернулся из Берлина. Он даже успел составить черновой набросок статьи под рабочим названием «Герой со станции Фридрихштрассе».

Ландман знал, что это хорошая история, в ней было все, чего только можно пожелать: во-первых, историческая и политическая значимость, что уже послужило бы отличным трамплином для статьи. Во-вторых, столь грандиозное место действия — станция Фридрихштрассе, место стыка востока и запада, место разлуки и слез, но также надежд и мечтаний. В-третьих, сам Хартунг — неразговорчивый, скромный мужчина, простой человек из народа, который совершенно бескорыстно рисковал своей жизнью ради чужой свободы. В-четвертых, документы Штази, неискаженный взгляд за кулисы кровавой системы. Документы, которые наконец попали в руки Ландмана в результате бесконечных поисков. По словам сотрудницы архива Штази, они не числились ни в одном реестре и были обнаружены скорее случайно при реорганизации фонда. И поскольку женщина знала, как долго Ландман работал над этой историей, он увидел их первым.