Ги де Мопассан

Сверх того, он насчитал мне 5 франков на мелкие удовольствия. Единственное удовольствие, которое я могу себе позволить, – это трубка. Я израсходовал 4 франка на табак – грустное и весьма скромное удовольствие! – и у меня еще долго не будет возможности для других развлечений… Если я посылаю тебе все эти подробности, так это потому, что он, возможно, будет тебе писать, начиная с сегодняшнего вечера, и я хочу, чтобы ты была в курсе дела. Подождем, увидим, что он скажет и будет делать. Что касается меня, то я решительно настроен стоять на своем. Я первым не пойду на примирение (письмо от 23 ноября 1872 г.).

Это признание в отчаянии Ги выплеснул на роскошную почтовую бумагу с рельефными графской короной и инициалами Г.М. вверху листа, которую получил от папеньки. На самом деле, с каким бы негодованием ни изобличал он своего бесчувственного и непутевого родителя, он ожидал скорейшего примирения. Что бы он там ни говорил, он нуждался в отце, чтобы тот помог ему приискать достойный кусок хлеба. Что-что, а кое-какие связи у Гюстава были, и он не помнил зла. Чтобы умирить отчаяние сына, он нажал на все рычаги и отправился в поход по всем конторам, где у него были друзья. В ту пору производство в чиновники происходило в большинстве случаев по простой рекомендации. Лора вывела на баррикады Флобера, и тот также принялся хлопотать по высоким инстанциям. 7 января 1872 года Ги ходатайствовал о вступлении в службу по Морскому министерству, ему ответили: мол, нет вакантного места. Но Ги не собирался сдаваться: за сына хлопочет Гюстав, обращаясь за поддержкой – ни больше ни меньше – к адмиралу Сессе. Новая неудача: хотя кандидатура Ги и не отвергнута, но подходящей для него должности по-прежнему нет. Наконец 20 марта 1872 года начальник штаба, контрадмирал Кранц, информировал члена Национального собрания адмирала Сессе, что его протеже может приступить к работе в министерстве, так сказать, на добровольных началах, пока не откроется вакансия. Поначалу Ги был приписан к библиотеке, где трудился без оплаты в течение нескольких месяцев; затем был назначен сверх-штатным сотрудником и переведен в Управление колоний, которое в ту пору входило в состав Морского министерства. Снова пришел на помощь адмирал Сессе, и 1 февраля 1873 года Ги с радостью узнает, что получил назначение с жалованьем 125 франков в месяц плюс ежегодная премия в 150 франков. Не бог весть что, но какая ни есть гарантия на будущее.

Однако уже после нескольких дней эйфории новому чиновнику открылась вся та удушливая серость, в которой он принужден был пребывать с утра до вечера. Он, дитя просторов, солнечного света и вольных волн, оказался теперь стиснутым четырьмя стенами и грудами зеленых папок в компании таких же бедолаг. Не кончится ли тем, что, изо дня в день царапая бумагу, с вечно сгорбленной спиной и постоянно опасаясь репримандов со стороны шефа бюро, он вполне уподобится им? Наблюдая за ними, он без снисхожденья подмечает их несчастные страстишки, жалкое малодушие, мелочные интриги и достойное сожаленья рабское состояние. Ги уже чувствует, что эти подобные мокрицам конторские крысы, прозябающие за величественным фасадом министерства по рю Рояль в ожидании часа выхода наружу, когда-нибудь послужат прототипами персонажей его сочинений. Среди них – мосье Торшбеф из «Наследства» мосье Орей из «Зонтика», у которого такая жадная супруга, что ему приходится довольствоваться дырявым зонтом, мосье де Караван с потными руками, отец Бовен, который дрожит перед своей дамой, и старый делопроизводитель Грапп, и мосье Куропатка, и столько других… Садок персонажей неисчерпаем. Ги чувствует свое интеллектуальное превосходство над этими гомункулами. По словам племянницы Флобера Каролины Комманвиль, он «красивый мальчик среднего роста, немного угловат в плечах, но голова его скроена по ладной модели, а черты подобны тем, что у молодого римского императора». Она добавляет, что он «весьма охоч до всех физических упражнений» и «немного влюблен в самого себя». Каждое утро молодой человек входил в здание Морского министерства «примерно так же, как обвиняемый, который уже видит себя заключенным»; проходил мимо часовых с синими воротничками, поднимался на свой этаж, пожимал руки коллегам, справлялся о том, на месте ли шеф и в каком он настроении, и со вздохом, исполненным разочарования, принимался корпеть над грудившимися у него на столе досье. Впрочем, он не хорохорится перед начальством – как ранее с попами семинарии Ивето, он старается казаться покладистым. По службе он аттестуется как «очень умный и очень способный молодой человек, который получил прекрасное образование и которым очень довольны». И никто не догадывался на рю Рояль, что за внешне учтивым и покладистым служащим скрывается бунтарь-насмешник. По невнимательности пустили волка в овчарню. Ги ненавидит администрацию, горы бумаг, люстриновые рукава. И если он соглашается корпеть над этими никчемными рапортами, так только потому, что ему нужны деньги. Жизнь в Париже стоит дорого. На отца он рассчитывать более не может. Правда, они несколько сблизились после ряда словесных перепалок. Ибо Гюстав так же нуждается в Ги, как и Ги нуждается в Гюставе. Гюстав – большой ребенок, и Ги не раз с простодушием преподавал ему уроки. В целом же дела в семье были достаточно запутанными. С некоторых пор дедушка Ги, Жюль де Мопассан, отказался оказывать финансовую помощь своему сыну Гюставу, разменявшему шестой десяток. Тот был в ярости. Он заявил, что Жюль ограбил его, что он разбазарил наследство, на которое имели право его дети. Старец пребывал в агонии, и самое элементарное приличие требовало бы, чтобы сын склонился к его изголовью. Ги так и советовал отцу, но наткнулся на стену. «Я не поеду. Я не желаю ехать в Руан», – повторял Гюстав, опасаясь попасть в ловушку: он думал, что, если он прибудет на место, ему придется улаживать дела с долгами покойного. Он даже говорил о том, что хорошо бы удрать на Восток, только бы не связываться со всею этой тягомотиной. «Я сердечно посмеялся над этой идеей, – пишет Ги матери 22 сентября 1874 года, – он же остался совершенно ошарашенным». В конце концов он принял наследство (на условиях, чтобы отвечать по долгам только в пределах этого последнего) и поручил Ги представить его на похоронах.

Ги не испытывал ни малейшей нежности к усопшему, которого мало знал, а к отцу относился со снисхождением с примесью презрения. Только мать вызывала в нем глубокие чувства. Она скромно жила на полагавшееся ей пособие в 1600 франков ежегодно и на небольшие нерегулярные доходы от сдачи жилья. Уверенная в судьбе Ги, пристроенного на службу в министерство, она была разочарована своим младшим, Эрве, которого находила ветреным, бестолковым, пугливым, да и вообще немного недоумком. Его интересуют лишь оружие да растения. Куда можно определить такого? Да вот и Ги начинает жаловаться. «Я чувствую себя таким потерянным, таким осиротелым и деморализованным (выделено в тексте. – Прим. пер.), что вынужден просить тебя написать хоть несколько ободряющих страниц, – пишет он родительнице. – Я опасаюсь наступающей зимы, чувствую свое одиночество, и мои долгие одинокие вечера подчас ужасны. Когда я сижу один за столом с горящей передо мной печальной лампой, то переживаю такие минуты отчаяния, что не знаю больше, к кому броситься». И тем не менее добавляет: «Я только что написал, чтобы немного развлечься, вещицу в духе „Понедельничных рассказов“. Посылаю ее тебе; она, конечно, без всяких претензий, поскольку написана за каких-нибудь четверть часа. Попрошу тебя, однако, возвратить мне рукопись, чтобы я мог использовать ее в дальнейшем». Позже Ги будет настаивать: «Постарайся найти мне сюжеты для новелл. Днем, в министерстве, я мог бы над ними немного работать. Ведь по вечерам я пишу стихи, которые пытаюсь тиснуть в каком-нибудь журнале» (письмо к матери от 30 октября 1874 г.).

Однако, по большому счету, им овладел вкус к прозе. По совету Флобера он пытается писать с силою, точностью и сдержанностью. Но его привлекает фантастический элемент. Первый рассказ – «Рука трупа» – был вдохновлен визитом к Пауэлу и Суинберну. Этот маленький мрачный текст, созданный под очевидным влиянием Жерара де Нерваля, Гофмана и Эдгара По, очаровал двух лучших друзей автора – Робера Пеншона по прозвищу Ля-Ток и Леона Фонтена по прозвищу Пти-Блё. Кузен Леона Фонтена руководил изданием «L’Almanach lorrain de Pont-`a-Mous-son», и публикация «Руки трупа» на страницах этой безвестной провинциальной брошюры не заставила себя ждать. Рассказ был подписан псевдонимом «Жозеф Прюнье». В первый раз увидев себя напечатанным, Ги ликовал. Не начало ли это литературной карьеры по образцу его дядюшки Альфреда? Что подумает о том Флобер? Этот последний, прочтя «Руку трупа», скорчил гримасу: романтизм дешевого пошиба. Взволнованная Лора обратилась к нему с вопросом: «Как ты думаешь, может Ги покинуть министерство и посвятить себя словесности?» Несмотря на то что ему очень не хотелось принимать у себя мамашу своего подопечного, Флобер все же буркнул в ответ: «Еще нет. Не будем делать из него неудачника». [22]

22

A. Lumbroso. Souvenirs sur Maupassant.

Узнав о таком вердикте, Ги был, конечно же, удручен, но не замедлил отреагировать. Уязвленный страстью к сочинительству, он был настроен упорствовать и вскоре выдал более длинную и более запутанную повесть, в которой фарс соприкасается с мистерией: «Доктор Гераклиус Глосс». Эта история выводит на чистую воду тщету скверно усвоенных знаний, дурно переваренных философий. Тема, дорогая сердцу Флобера. Но вот в восемнадцатой главе доктор, входя к себе в кабинет, оказывается лицом к лицу со своим двойником: «Доктор понял, что если этот его двойник вернется, если эти два Гераклиуса глянут друг другу в глаза, тот из них, кто в это мгновенье дрожал всею своею кожей, падет, точно сраженный молнией, перед своим двойником». Это навязчивое преследование вторым «я» было хорошо знакомо дядюшке Ги, Альфреду ле Пуатевену. Как и Флоберу. Все же Ги не станет публиковать своего «Доктора Гераклиуса Глосса». Следуя рекомендациям мэтра из Круассе, молодой автор решил подождать, пока достигнет мастерства стиля и мысли, чтобы совершить бурное вхождение в мир словесности. Поддерживаемый этой надеждой, он упорно ищет другие сюжеты для новелл. Несколько таких сюжетов сообщила ему Лора, и он тщательно записал их – могут пригодиться.

…По истечении двух блаженных недель в Этрета под крылышком у мамаши Ги вновь оказывается в затхлой атмосфере министерства, пропитанной пылью и запахом бумаг. «Да было ли такое, что я поехал в Этрета и пробыл там полмесяца? – пишет он Лоре. – Мне кажется, что я вовсе не покидал министерства и что я по-прежнему жду отпуска, окончившегося сегодня утром… И, конечно, очень часто, в течение бесконечных зимних вечеров, когда я один буду работать в своей комнате, мне будет мерещиться, как ты сидишь на низеньком стульчике и устремляешь взор на огонь, подобно людям, уносящимся мыслями далеко-далеко… Небо совсем голубое, и все же я никогда не ощущал так явственно, как сегодня, разницу между светом в Этрета и светом в Париже; мне кажется, что я ничего не вижу, как будто у меня пелена на глазах…О, как хорошо бы искупаться в море! Повсюду ужасная вонь; я нахожу, что навозная куча твоего мясника воистину ароматна по сравнению с парижскими улицами. Мой шеф ворчлив как никогда. Такой брюзга!..Сейчас половина пятого; я пришел в контору только в полдень, а мне кажется, что я нахожусь здесь взаперти уже по крайней мере часов десять» (письмо от 3 сентября 1875 г.).

Чтобы хоть ненадолго позабыть о конторе, Ги не знал лучшего средства, чем длинные пешие прогулки по предместьям. 18 сентября 1875 года они с приятелем, художником Масом, слывшим неутомимым ходоком, отправились в Шев-рёз и заночевали там. Вставши в пять утра, два закадычных друга осмотрели руины замка, затем отправились в долину Сернэ, полюбовались прудом с поросшими камышом берегами, затем прошагали три лье вдоль реки, наблюдая за змеями, которые стремительно уползали прочь при их приближении, заморили червячка купленными по дороге колбасой, ветчиной, сыром и двумя фунтами хлеба и продолжили путь, минуя Оффаржи и Трапп, к другому, Сен-Кантенскому пруду, служившему пристанищем водяным курочкам, которых караулили охотники. Ги был так счастлив, что вырвался на раздолье природы, что совсем не чувствовал усталости. Пот струился градом по его запыленному лицу, стекая в бороду, которую он отращивал забавы ради. Ги радовался как ребенок, дыша вольным воздухом во всю силу своих легких. Он чувствовал себя свободным, как бродяга. Возможно ли такое, что назавтра ему вновь придется встретиться со своими печальными коллегами по министерству? «Мы достигли Версаля, затем – Пор-Марли и, наконец, Шату в половине десятого вечера, – пишет он матери. – Мы шагали с пяти часов утра и проделали пятнадцать лье, или, если тебе угодно, шестьдесят километров, около семидесяти тысяч шагов. Наши ноги были совершенно расквашены» (письмо от 20 сентября 1875 г.).

Все же эти подвиги в области пешего туризма не могли заменить Ги того опьянения, которое приносят прогулки на лодке и купание. Обуреваемый мыслями о воде, он завершает свое письмо ламентациями, явившимися из глубин детства: «Как хорошо было бы выкупаться в море!.. Много ли еще народу в Этрета?» (там же).

Глава 6 «La Grenouill`ere»

[23]

Этрета, о вершина счастья! Как только у Ги оставалось в кармане лишних четыре су, он устремлялся туда, чтобы глотнуть свежего воздуха. Как служащий Морского министерства он имел право покупать железнодорожные билеты всего только за четверть от обыкновенного тарифа. Но, как правило, дни отдыха бывали слишком кратки, а финансы распевали такие романсы, что он не в состоянии был позволить себе даже льготный проезд. Тогда он утешался тем, что проводил вторую половину субботы и воскресенье на берегах Сены. За неимением морской воды удовольствуемся и речной! Загородная местность с ее пашнями и пастбищами начиналась для Мопассана уже за чертою парижских укреплений. Аньер, Аржантей, Шату, Буживаль, Пуасси были свидетелями тому, как он, загорелый, расправлял широкие плечи, возжаждав купания и катания на лодке. Прибыв на место, он мыл свое суденышко, спускал его на воду и с истым сладострастьем налегал на весла, слушая плеск волн о борта посудины, вдыхая запах тины; ему забавно смотреть, как разбегаются в разные стороны крысы, прячась в камышах. Во время этих тихих прогулок он питает иллюзию, что берет реванш за городскую сутолоку. Он так страшится тесноты, так ненавидит толпу, что эти часы уединения видятся ему необходимыми для физического и морального равновесия. Он совершает прогулки по реке даже ночью в надежде восстановить силы. «Катаюсь на лодке и купаюсь, опять купаюсь и снова сажусь в лодку, – пишет он матери. – Крысы и лягушки так привыкли к моему появлению в любой час ночи в лодке с фонарем на носу, что непременно являются меня приветствовать» (письмо от 29 июля 1875 г.).

23

«Лягушатня» (фр.).

Поиск уединения, однако же, не исключал в нем желания вволю повеселиться. Здесь, на берегах Сены, он находит нескольких приятелей, так же, как и он, охочих до шуток и водных походов. Вскоре они образовали компанию из пятерых добрых малых, в числе которых Робер Пеншон и Леон Фонтен. Они купили вскладчину длинную лодку и садились за весла, играя бицепсами. Ги носил тельняшку с горизонтальными синими и белыми полосками и белую английскую холщовую фуражку с большим козырьком. Ему доставляло огромное наслаждение налегать на весла. И еще обмениваться с товарищами по экипажу казарменными шуточками. В Аржантее они арендовали мансарду в местном кабачке и всем скопом забирались туда ночевать и заниматься любовью с развязными девицами. Но еще в большей степени Ги тянет учиться владеть оружием: пистолетом, шпагой, булавой… Правилом, действовавшим в этой компании, была полная свобода языка и манер. «Мы не ведали иных забот, кроме как забавляться и плавать на лодке, ибо гребля для всех нас, кроме одного, [24] составляла культ, – напишет Мопассан в „Мушке“. – Я вспоминаю о таких уникальных приключениях, таких невероятных фарсах, выдуманных этими пятью шалопаями, что сегодня никто не мог бы в это поверить». И далее: «На протяжении десяти лет моей великой, моей единственной, моей всепоглощающей страстью была Сена. Ах! Прекрасная, спокойная, разнообразная и вонючая река, полная миражей и всяческого мусора!»

24

Робер Пеншон отказывался садиться за весла, мотивируя это тем, что может опрокинуть лодку. (Прим. авт.)

По реке вокруг суденышка с пятью закадычными приятелями скользили другие, самые разнообразные лодки, а в них – гребцы со смуглыми руками и смеющиеся девушки в светлых платьях под разноцветными зонтиками. Останавливались пообедать в каком-нибудь прибрежном трактирчике, где деловитый хозяин подает вам фритюр de la Seine, матлот – рыбное кушанье под винным соусом – или кролика-соте, сдобренного кислым вином. В этих харчевнях близ Буживаля царствовала веселая сумятица; здесь конторская братия под хмельком и красавицы-модистки подшофе сталкивались нос к носу с девицами известного поведения с напомаженными лицами, авантажными маркерами, вдрызг пьяными рабочими, болтливыми торгашами и полуоголенными лодочниками, которые, чтобы эпатировать барышень, выставляли свои мускулы напоказ. Здесь хохотали, пили, трескали, сколько вынесет утроба, и ласкались тут же, под столом. И еще танцевали, не жалея ног. Оркестр духовых инструментов неистово наяривал мазурки; фальшивые ноты, порою исторгаемые музыкантами, забавляли общество, точно отрыжки после обильной пищи. Потом переходили к канкану. «Парочки одна против другой неистово плясали, подкидывая ноги до самого носа своих визави, – напишет впоследствии Мопассан. – Самки с развинченными бедрами скакали, задирая юбки и показывая исподнее. Их ноги с непостижимой легкостью вздымались выше головы, и они раскачивали животами, дрыгали седалищами, трясли персями, распространяя вокруг себя энергический запах, присущий вспотевшим женщинам. Самцы сидели на корточках, точно жабы, делая непристойные жесты».