Гибельное море

Дверь в соседнее купе открылась и закрылась. Сердце Иоланты екнуло. Но рядом с ней встал не Тит, а Кашкари.

– Мне жаль, что ты можешь нас покинуть, – сказал он.

Речь шла о семействе Фэрфакс и скотоводческой ферме в Вайоминге.

– Я бы хотел, чтобы все осталось, как есть. Но грядут перемены, и я не могу их остановить. – Она мельком взглянула на индийца. – Ты понимаешь, о чем я.

Кашкари едва заметно улыбнулся:

– В моем случае это больше походило на «бойся своих желаний». Я всегда хотел встретить девушку из своих снов.

– Любовь с первого взгляда, а?

– Скорее, изумление с первого взгляда.

– Она настолько красива?

Лицо Кашкари приняло мечтательный вид.

– О да, очень, но я всегда знал, как она выглядит. Я изумился, когда увидел ее воочию в том месте и в то время, когда меньше всего этого ожидал.

Судя по всему, они проезжали церковь; колокольный звон еле слышался из-за шума поезда. Иоланта лихорадочно подыскивала другие слова, кроме вертевшихся на языке «Мне очень жаль». Ей действительно было ужасно жаль Кашкари – и хотелось предложить ему лучшее утешение, чем избитые фразы, которые уже ничего не изменят.

Внезапно она во все глаза уставилась на приятеля. «Я всегда знал, как она выглядит. Девушка из моих снов».

– Ты хочешь мне сказать, что в буквальном смысле видел ее по ночам, когда ложился спать?

Кашкари вздохнул:

– Вот только сны не показали, что она окажется обручена с моим братом.

Он что, говорил о пророческих снах?

– Помнишь, в прошлом семестре ты рассказал, что астролог посоветовал тебе поступить в Итон? Мои познания в астрологии довольно поверхностны, но и их достаточно, чтобы понимать: звезды редко бывают настолько точны. Может, астролог просто истолковал твой сон?

– Отличная догадка. Так оно и было.

– Что ты видел?

– В первом видении я прогуливался вокруг Итона. Я не знал, где нахожусь, но увидев один и тот же сон несколько раз, расспросил отца об этой школе в расположенном на реке английском городке, близ которого виднеются замковые стены. Я нарисовал эту крепость и показал ему. Отец местность не узнал, но когда он показал рисунок другу, бывавшему в Англии, тот поведал, что картинка очень напоминает Виндзорский замок. Я не пошел к астрологу с этим сновидением – решил, оно просто означает, что я однажды там побываю. Но потом начал видеть другой сон, где был одет в эту странную неиндийскую одежду и смотрел на себя в зеркало. Мы выяснили, что это форма Итона. И вот тогда-то и обратились к астрологу, который сообщил, мол, звезды предвещают, что я проведу почти все отрочество вдали от дома. После этого визита мама повернулась ко мне и сказала: «Похоже, теперь мы знаем, куда ты собираешься».

– Это... весьма поразительно, – протянула Иоланта, весьма пораженная рассказом.

Она понятия не имела, что немагам снились подобные сны о будущем, но с ее стороны было бы узколобо предполагать, будто лишь маги могут погружаться в поток времени. Ведь видения никак не связаны ни со стихийной магий, ни с магией тонких сфер.

– Это звучит сверхъестественно, так что я не болтаю об этом налево и направо. Ну, то есть, люди тут очень любят спиритические сеансы, но все равно...

– Я понимаю, – согласилась Иоланта. А на подъезде к Слау вдруг вспомнила, о чем еще хотела спросить: – Выходит... ты не был влюблен в девушку из своих снов, а просто постоянно ее видел?

Она надеялась, ради блага Кашкари, что так оно и есть.

– Если бы, – вздохнул он. – Я любил ее всю жизнь.

* * *

Тит постучал в дверь:

– Ты там, Фэрфакс?

После долгой паузы она ответила:

– Да.

Высокая стена ответа. «Да, я здесь, но тебе тут не рады».

В доме миссис Долиш уже почти наступило время отбоя. Последняя группка ребят выходила из уборной. Хэнсон приставал ко всем с вопросами, не видел ли кто-нибудь его словарь греческого языка, и Роджерс метнулся к себе за упомянутой книгой. Сазерленд, живший напротив Купера, крикнул, чтобы тот открыл дверь, а когда Купер это сделал, в него через весь коридор полетели носки, сопровождаемые возгласом: «Ты опять снял носки в моей комнате!»

Фэрфакс любила все это: нормальность и легкомыслие огромного количества мальчишек, которых запихнули в очень тесное пространство. Тит прижал ладонь к ее двери, жалея, что не может заставить время повернуть вспять.

– Спокойной ночи. – Как же он ненавидел эти бесполезные слова.

Фэрфакс ничего не ответила.

Чуть дальше по коридору из комнаты Уинтервейла вышел Кашкари – несмотря на уверения Тита, что состояние больного не ухудшится, пока тот будет спать, индиец решил оставаться рядом.

Тит направился к нему:

– Как он?

– Без изменений. Спит крепко, основные жизненные показатели в норме... насколько я могу об этом судить. – Кашкари на мгновение заколебался. – Ты абсолютно уверен, что не дал ему никаких лекарств, в которых мог оказаться пчелиный яд?

– Да, уверен, – ответил Тит, не особо заботясь, поверят ли ему. – Спокойной ночи.

* * *

С раскалывающейся головой Тит вновь направился в лабораторию после отбоя. Он мог единым махом перенестись на пять сотен верст и прежде никогда не перескакивал так часто, чтобы определить верхний предел собственного дневного диапазона. Однако сейчас, со всеми этими перемещениями в лабораторию за последние двадцать четыре часа, возможно, приблизился к данному пределу.

Он вернул все лекарства, которые брал в Бейкрест-хаус: панацею и прочее, от чего Уинтервейлу стало только хуже. Обычно аккуратист до мозга костей (времени и так вечно не хватает, чтобы тратить его, копаясь в беспорядке), этим вечером Тит не смог справиться с простейшим заданием и расставить лекарства по местам, лишь сунул склянки в сумку, а ее – в пустой ящик стола.

С панацеей, однако, нельзя было обращаться столь бесцеремонно. Этот особый пузырек Тит вернул на законное место – в сумку для чрезвычайных ситуаций, которую приготовил для Фэрфакс.

Он провел пальцами по ремешку – одному из мест, где оставил для нее тайные послания. Лучше бы, конечно, уничтожить те, что касаются не их миссии, а лишь чувств, которые оказалось проще излить письменно, чем высказать вслух. Однако Тит не хотел. Это было бы равносильно полному уничтожению присутствия Фэрфакс в его жизни.

Тело охватило изнеможение – он не просто чувствовал усталость, а потерял надежду.

Тит принял дозу средства, помогающего при скачках, чтобы уменьшить головную боль, сел за длинный рабочий стол в центре лаборатории и открыл дневник матери. Самый жестокий из его учителей, этот дневник все же оставался единственным достойным доверия проводником в постоянно изменяющемся мире.

«25 февраля 1021 державного года.

Ненавижу видения о смерти. Особенно ненавижу видения о смерти тех, кого я люблю».

Тит чуть не закрыл дневник. Ему не хотелось снова вспоминать подробности собственной гибели, подробности, которые делали ее реальной и неотвратимой.

Но он не мог не читать дальше.

«Или же в данном случае, о смерти, которая причинит страдания тому, кого я люблю. Но полагаю, от этого никуда не деться. Смерть приходит, когда пожелает, и выжившим всегда остается лишь горевать».