Гигиена убийцы

— Тогда вы в дальнем родстве с Тахами?

— Вы знаете не хуже меня, что вы — последний из Тахов.

— Вы — внучка моего гувернера?

— Да нет же, что за вздор!

— Чья же тогда? Управляющего или дворецкого из замка? Садовника? Горничной? Кухарки?

— Перестаньте нести чушь, господин Тах; я никак не связана ни с вашей семьей, ни с вашим замком, ни с вашей деревней, ни вообще с вашим прошлым.

— Этого не может быть.

— Почему же?

— Вы не приложили бы столько усилий, выясняя мою подноготную, если бы нас с вами что-то не связывало.

— Вот вы и попались на профессиональной деформации, господин Тах. Будучи одержимым писателем, вы не можете допустить мысли, что между вашими героями не обнаружится скрытой связи. Беллетристы, сами того не ведая, дадут сто очков вперед любому специалисту в области генеалогии. Увы, но я вынуждена вас разочаровать: я вам совершенно посторонний человек.

— Уверен, что вы ошибаетесь. Быть может, вы сами не знаете, что за нить — фамильная, историческая, географическая, генная — связывает нас, но, вне всякого сомнения, эта нить существует. Постойте, постойте… Может быть, кто-то из ваших предков утонул? Кого-то из ваших родных задушили?

— Прекратите, господин Тах, это глупо. Вы напрасно ищете параллелей между вашей жизнью и моей — даже если допустить, что параллели что-нибудь значат. Лично мне значимым кажется другое — ваше желание непременно найти параллель.

— И что же это значит?

— Вот в чем вопрос — и отвечать на него вам.

— Понятно, опять все приходится делать самому. В сущности, теоретики «нового романа» были большие шутники: творческий процесс не изменился ни на йоту. В несовершенном и бессмысленном мире писатель вынужден быть демиургом. Без его умелого пера мир остался бы неупорядоченным, а истории людей обрывались бы в зияющую пустоту. И вот, в русле этой многовековой традиции, вы молите меня побыть суфлером, сочинить для вас текст, разметить реплики.

— Так чего же вы ждете, суфлируйте.

— Я только этим и занимаюсь, дитя мое. Разве вы не видите, что и я вас молю? Помогите мне вдохнуть смысл в эту историю, и не вздумайте кривить душой и говорить, что смысл нам не нужен, — он нужен нам больше, чем кому бы то ни было. Вы только подумайте! Шестьдесят шесть лет я жду именно вас — и не пытайтесь меня убедить, что вы посторонняя с улицы. Не надо, не отрицайте, некий общий знаменатель должен был предопределить нашу встречу. В последний раз спрашиваю — слышите, в последний раз, потому что терпением я не отличаюсь, — и заклинаю вас, скажите мне правду: кто вы такая?

— Увы, господин Тах.

— Что — увы? Больше вам нечего мне ответить?

— Мне-то есть, но переживете ли вы этот ответ?

— Лучше самый ужасный ответ, чем никакого ответа.

— Вот именно. А мой ответ и есть никакого ответа.

— Выражайтесь яснее, прошу вас.

— Вы спрашиваете, кто я такая. А ведь вы это уже знаете, и не от меня — вы сами это сказали. Вы что, забыли? Осыпая меня бранью, вы случайно попали в точку.

— Говорите же, не томите.

— Господин Тах, я — мерзкая ищейка. Больше мне сказать о себе нечего, поверьте. Мне очень жаль. Уверяю вас, я сама предпочла бы ответить иначе, но вы хотите правды, а другой правды у меня нет.

— Никогда не поверю.

— И зря. Моя биография, равно как и генеалогия, банальны донельзя. Не будь я журналисткой, никогда бы не стала добиваться встречи с вами. Ищите сколько угодно, результат будет один: я — ищейка, и только.

— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет, какая из подобного ответа вытекает гнусность.

— Увы, отдаю.

— Нет, вы не отдаете себе отчета или, по крайней мере, не вполне. Дайте я обрисую вам полную картину вашей гнусности: вообразите себе старика, умирающего в полном одиночестве и без малейшей надежды. Вообразите, что некая молодая особа является вдруг, после шестидесяти шести лет ожидания, и возвращает старику надежду, воскресив канувшее в Лету прошлое. Одно из двух: или она — ниспосланный архангел, таинственными узами связанный со стариком, и тогда это апофеоз; или же это абсолютно посторонняя особа, движимая самым нездоровым любопытством, и в таком случае, смею сказать, это мерзко, это осквернение могилы вкупе со злоупотреблением доверием, это значит отнять у умирающего самое дорогое, что он имел, посулив взамен чудо и дав вместо него лишь кучу дерьма. Когда вы пришли к одру умирающего, он предавался воспоминаниям о прекрасном прошлом, отрешившись от настоящего, которого у него больше нет. Когда вы уйдете, умирающему останется с отвращением взирать на свое прошлое и скорбеть о настоящем, которого у него по-прежнему нет. Будь в вас хоть капля сострадания или стыда, вы бы солгали мне, вы придумали бы несуществующую связь между нами. Теперь слишком поздно, но если в вас все же есть хоть капля сострадания или стыда, — добейте меня, положите конец моим мучениям, ибо мне невыносимо тошно.

— Вы преувеличиваете. Чем я осквернила ваши воспоминания?

— Моему роману требовался конец. Вы ловко заставили меня поверить, что этот конец у вас есть. Я уже не смел и надеяться, я ожил, проснулся после долгой спячки — и что же? Вы показали мне пшик, пробуждение обернулось иллюзией. В моем возрасте трудно перенести такое. Без вас я умер бы, оставив незавершенный роман. Из-за вас сама моя смерть останется незавершенной.

— Вы злоупотребляете фигурами стиля, не довольно ли?

— Так ведь речь идет именно о фигурах стиля! Вы что, забыли, что отняли у меня лучшее? Вот что я вам скажу, мадемуазель: это не я убийца, а вы!

— Что, простите?

— Вы прекрасно слышали. Убийца — вы, и убили вы двоих. Пока Леопольдина жила в моих воспоминаниях, ее смерть была чистой абстракцией. Но вы убили память о ней, сунув свой длинный нос в мое прошлое, вы, поганая ищейка, и, убив эту память, убили и то немногое, что оставалось от меня!

— Софизм.

— Вы знали бы, что это не софизм, если бы имели хоть мало-мальское представление о том, что такое любовь. Но откуда — вам и слово это непонятно! Более чуждого любви человека, чем вы, я в жизни не встречал.

— Если любовь такова, как вы говорите, слава богу, что я ее не знаю.

— Решительно, вы ничего не вынесли из нашего разговора.

— Интересно, что я должна была из него вынести? Как душить людей?

— Я пытался втолковать вам, что, задушив Леопольдину, уберег ее от единственной истинной смерти, которой имя — забвение. Вы видите во мне убийцу, а между тем я — один из немногих, кто никого на своем веку не убил. Посмотрите вокруг, посмотрите на себя: мир полон убийц — людей, позволяющих себе забывать тех, кого они будто бы любили. Забыть кого-то — вы когда-нибудь задумывались о том, что это значит? Забвение — безбрежный океан, воды которого бороздит один-единственный корабль — память. У подавляющего большинства людей это утлое суденышко, то и дело дающее течь, а правит им капитан без души и совести, помешанный на экономии. Знаете ли вы, что означает это гнусное слово? Ежедневно, ежечасно избавляется он от лишних, по его мнению, пассажиров. А знаете, кто эти лишние? Негодяи, зануды, дураки? Ничего подобного: за борт выбрасывают тех, кто больше не нужен, — тех, кем уже попользовались сполна. Они отдали нам лучшее, что у них было, — что с них еще взять? Так и нечего им зря занимать место, за борт, за борт без жалости — оп-ля! — и их поглощает беспощадная пучина. Вот, мадемуазель, как осуществляется в полной безнаказанности самое обыденное из убийств. Я ни разу в жизни не пошел на подобное изуверство — и меня-то, невинного, вы обвиняете во имя того, что люди зовут правосудием и что на самом деле является удобной ширмой для доносительства.

— Кто говорит о доносительстве? Я вовсе не собираюсь на вас доносить.

— Неужели? Тогда вы еще хуже, чем я думал. Обычно ищейки, копаясь в чужом грязном белье, хотя бы приличия ради прикрываются благой целью. Для вас же это копание самоценно, вам просто нравится вонять. Вы уйдете отсюда, потирая руки, с мыслью, что ваш день не пропал даром, раз удалось-таки отравить жизнь ближнему. У вас замечательная профессия, мадемуазель.

— Если я правильно понимаю, вы бы предпочли, чтобы я свидетельствовала против вас в суде?

— Ну конечно. Вы подумали, каково мне будет, если вы на меня не донесете, если оставите меня, одинокого и опустошенного, доживать свои дни в этой дыре? На суде я бы хоть развлекся.

— Прошу прощения, господин Тах, вы можете донести на себя сами. На меня не рассчитывайте.

— Мадемуазель выше этого, не так ли? Вы из худшей человеческой породы, из той, что предпочитает гадить, а не рушить. Можете вы мне объяснить, о чем вы думали, когда решили явиться сюда и терзать меня? Какой самоцельно гнусный инстинкт толкнул вас на это?