Гиллеспи и я

Неделю назад, поразмыслив, я решила поручить заботу о зеленушках Саре. Отныне она должна ежедневно кормить птичек, менять им воду и чистить клетку. Я вполне в силах ухаживать за ними сама, но вижу, что зеленушки радуют Сару, и подозреваю, что в ее жизни было мало удовольствий. К тому же я так увлеклась написанием мемуаров, что хочу отдавать им все силы. Разумеется, я буду заглядывать к своим крылатым друзьям на полчаса после обеда, когда я обычно закрываю окна и выпускаю их летать по квартире. Лейла любит исследовать углы и забираться в укромные местечки, а Медж гораздо любопытнее и смелее: я даже приучила его садиться мне на палец.

К счастью, Сара охотно согласилась ухаживать за птичками — они и впрямь доставляют ей радость. Только человек с каменным сердцем не проникнется симпатией к этой девушке (я говорю «девушка», хотя на самом деле Саре лет пятьдесят — однако, несмотря на возраст, в ней есть что-то детское). Признаюсь, она не слишком дружелюбна; но ее лицо — глубокие морщины между бровями, поджатые губы и порой очень жесткий взгляд — говорит, что в жизни ей пришлось нелегко. Собственно, поэтому я пытаюсь сделать ее работу как можно приятнее. У Сары масса свободного времени: по вторникам она берет выходной на полдня, вдобавок я отдала ей вечер субботы и воскресенье. Поскольку музей от нас в двух шагах, я обычно советую ей проводить досуг там, а по дороге дышать свежим воздухом в сквере. Будь я ее возраста, я бы все свободные часы проводила в кино, но Сара ходит туда лишь раз в неделю и, похоже, предпочитает сидеть в своей крошечной гостиной и шить: она курит «Кенситас» и собирает стеганое покрывало из вышитых шелком вкладок с изображением цветов. У нас уже сложился ритуал: мы вместе открываем каждую новую пачку сигарет, чтобы проверить, какой там цветок. По-моему, для полной коллекции нам не хватает петунии, чайной розы и фиалки.

Сегодня Сара, как всегда, принесла мне чай в гостиную, но вопреки обыкновению я не отпустила ее, а жестом пригласила сесть в кресло напротив. Сара посмотрела на кресло, потом на меня — как мне показалось, с некоторой тревогой. Я поспешила ее успокоить:

— Не волнуйтесь! Я очень довольна вашей работой. Просто хотела немного поговорить.

— О! — Она села очень прямо, сложив руки вместе. — Скажите, а это долго?

— Нет-нет, — рассмеялась я. — Совсем недолго. Может, чаю? Возьмите себе чашку, если хотите.

— Нет, спасибо. — Сара не то чтобы хмурилась, но немного насупила брови. Несмотря на жару, она была в кардигане с длинными рукавами, застегнутом на все пуговицы. На верхней губе блестели бисеринки пота — видимо, после хлопот на кухне.

— Я просто хотела узнать, как вам у нас живется.

— Вполне хорошо.

— Вы довольны комнатой? Там не слишком душно? Матрас не жесткий?

— Нет, все нормально.

— А как ваши обязанности — они вам по силам?

— Более-менее.

— Не перетруждаетесь?

— Да вроде бы нет.

— Ну, слава богу.

Мы замолчали. Я улыбнулась Саре, хотя чувствовала себя неуютно. Несмотря на отсутствие жалоб, что-то заставляло меня усомниться в ее благополучии. Кроме того, возникало ощущение, будто мои расспросы — излишняя суета. Но все же я не сдалась.

— Сара, быть может, вы хотели бы меня о чем-то попросить?

Она безучастно уставилась на меня и, помолчав, сказала:

— Пожалуй, нет. Разве что… ведь уже пора поменять птичкам воду? Я хотела успеть до того, как примусь за ужин.

— Ах да, конечно. Пожалуйста.

Сара встала и, тяжело ступая, вышла из гостиной. Кажется, под непроницаемой маской бурлят неведомые страсти, но полагаю, мне следует поверить ей на слово. Порой от нее прямо-таки веет неприязнью. Подозреваю, она не вела бы себя столь любезно, будь я помоложе. Однако у нее нет выхода: в свои почти восемьдесят я заслужила дипломатическую неприкосновенность.

Глава 2

Июнь — август 1888 года Глазго

5

Быть может, сейчас вполне подходящий момент, чтобы рассказать о детстве и юности Неда Гиллеспи. Историю его юных лет я узнала, ближе познакомившись с семьей. Художник родился в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году и вырос в скромной лачуге в деревушке Мэрихилл. Его детство было омрачено финансовыми трудностями отца, сына фермера-арендатора по имени Сесил: тот держал на Грейт-Уэстерн-роуд магазин «Шерсть и чулки Гиллеспи» и годами не мог расплатиться с кредиторами. Мальчишкой Нед жил в тесной каморке вместе с братом и сестрой. Несмотря на явные наклонности к рисованию, ему не на что было учиться живописи или даже пойти подмастерьем в студию. Подозреваю, в те времена это было немыслимо: его родители, простые люди, придерживались традиционных взглядов на выбор занятия для сына. Итак, в пятнадцать лет Нед начал работать помощником в отцовском магазине. Когда Сесил наконец-то рассчитался с долгами, он перевез семью из лачуги (которая к тому времени подлежала сносу) в многоэтажный дом на Стэнли-стрит.

Впервые обзаведясь собственной комнатой, пусть и в тусклом полуподвале, Нед усердно принялся рисовать, отдавая любимому делу каждую свободную минуту, и в двадцать один год поступил в Художественную школу, на утренний курс, организованный специально для тех, кто днем работал. Шесть дней в неделю Нед мужественно вставал до зари и шел на занятия, а потом до вечера трудился, не покладая рук: таскал ящики, продавал игольницы и чулки. Спустя несколько лет на уроке живописи он познакомился с Энни: девушка осиротела в шестнадцать лет и была вынуждена работать натурщицей. Когда они поженились, Неду было двадцать пять, а ей — восемнадцать.

Энни бросила работу, и пара поселилась в доме номер одиннадцать, через дорогу от родителей Неда. Через год родилась Сибил, а еще год спустя умер Сесил Гиллеспи. К тому времени Кеннет работал в лавке вместе с Недом. После смерти отца братья решили разнообразить ассортимент товаров: кроме пряжи и чулочных изделий они стали продавать галантерею, мелкий инструмент и кое-какой садовый инвентарь.

Тем временем Нед писал картины и работал, работал и писал картины. Наконец в середине восьмидесятых — примерно тогда же родилась Роуз — его карьера художника пошла в гору: несколько полотен попали на местные выставки, а одно-два даже были проданы. Сделав скромные сбережения, Нед передал дела своей помощнице, мисс Макхаффи, и ушел из лавки, хотя и продолжал управлять финансами. Когда мы познакомились, он уже около года посвящал живописи все время.

Несмотря на совершенно разное прошлое, у нас с Недом было невероятно много общего — например, в вопросах вкуса и эстетики или взглядов на устройство мира. Мы были почти ровесниками, с разницей в пару лет; вдобавок я родилась двадцатого апреля, а он — двадцать первого мая. Мне всегда нравилось это совпадение: я видела некий знак в том, что и день, и месяц нашего рождения отличались ровно на единицу.

Поначалу о Неде и его семье мне рассказывали Элспет и Мейбл, поскольку Энни была менее общительной. Начиная позировать для нее, я искренне пыталась завязать разговор, но ее односложные ответы и явное нежелание что-либо обсуждать вскоре остудили мой пыл.

* * *

Решив задержаться в Глазго, я сделала кое-какие распоряжения: открыла счет в Национальном банке Шотландии и продлила аренду жилья еще на три месяца, с правом дальнейшего увеличения срока. Так сложилось, что тем летом я проводила у Гиллеспи много времени — позировала для портрета раз или два в неделю, когда Энни позволяли прочие дела. Мы устроили импровизированную студию в гостиной — у окон было довольно светло. Муж Энни обычно работал наверху — готовил картины для Комитета, присуждающего право выполнить королевский заказ. Каждый художник должен был представить на конкурс три полотна, затем Комитет должен был провести закрытое рассмотрение и объявить победителя в августе. Нед сосредоточился на масштабном полотне с изображением Восточного дворца, надеясь успеть к конкурсу. Меня грела мысль, что он стоит у холста совсем рядом, а Энни делает первые наброски к моему портрету, и вместе мы — словно небольшая художественная артель. Правда, я всегда чувствовала себя немного скованной — отчасти из-за того, что Энни работала молча, нахмурив брови, и ее уголек сердито царапал бумагу.