Гиллеспи и я

Сибил с тоской посмотрела на дверь. Элспет наклонилась ко мне.

— Мой сын — человек искусства. Не уверена, знают ли его у вас на юге. Нед Гиллеспи — слыхали? У нас он довольно-таки знаменит в творческих кругах.

— Он художник? — спросила я.

— Да, и весьма талантливый. — Элспет умолкла и откусила от своей лепешки.

Я обернулась к Энни.

— На Международной выставке есть картина, подписанная «Гиллеспи», — на ней девочка и утки.

Та кивнула.

— Да, это его работа. Называется «У пруда».

Я не раз видела эту картину. Более того, я почти не сомневалась, что однажды, пусть и мельком, встречала ее автора.

— В детстве я все время что-то рисовала, — объявила Элспет, разделавшись с лепешкой. — Мои работы часто занимали второе место в классе. Ах, у меня была чудесная учительница — никогда ее не забуду. Как же ее звали?.. Мисс Нивен. Она всегда так помогала юным дарованиям. А Нед весь в меня — настоящий гений.

К счастью, моя улыбка не выглядела неуместной.

— Представляю, как вы им гордитесь. — Я снова обратилась к Энни: — Скажите, ваш муж бывал в Лондоне? Однажды я встречала шотландского художника по фамилии Гиллеспи — осенью, в галерее Гровенор.

Тогда мы обменялись лишь парой слов, и я почти сразу забыла о нем. Уже в Глазго, заметив фамилию Гиллеспи в каталоге выставки, я смутно заподозрила что-то знакомое.

Мейбл взглянула на невестку.

— Он ездил туда на выставку, помнишь?

Энни кивнула.

— А, Гровенор! — воскликнула Элспет. — Такая великолепная, изысканная галерея! Его картины в Лондоне произвели фурор — вполне заслуженно.

Пока мы беседовали, Сибил бочком прокралась к закрытой двери и медленно повернула ручку. Услышав скрип, Мейбл обернулась.

— Сибил, ты куда?

Девочка смущенно хихикнула.

— Никуда, — пискнула она и скрылась за дверью.

— Вот видишь? — Мейбл укоризненно взглянула на Энни. — Вчера мне пришлось выставлять ее раз шесть. Она постоянно к нему липнет.

Энни со вздохом встала и побрела в коридор. Лиф ее платья был криво застегнут; одна коса расплелась.

— Сибил! Вернись, пожалуйста, — устало позвала она.

Но Сибил и не думала возвращаться. На лестнице послышался топот, затем шум борьбы и пронзительный вопль. Он нарастал, становился все громче и отчаяннее — как будто кого-то убивали. Вскоре на пороге появилась Энни, волоча дочь за руку. По пути Сибил ухватилась за дверной косяк, но Энни силой разжала ее пальцы. Мы вскочили на ноги, Мейбл захлопнула дверь и бросилась Энни на помощь. Вдвоем они втащили упирающуюся девочку в комнату; вися у них на руках, Сибил попыталась уцепиться за стул, а затем, не успели мы и глазом моргнуть, рывком сдернула со стола скатерть. Чашки и блюдца, печенья и пирожные, потертый поднос и чайные ложки, чайник, старая лампа (к счастью, незажженная — еще не стемнело), блюдо с помятыми бутафорскими фруктами, обшарпанная шкатулка с шитьем, церковные листки и конверты — все с оглушительным грохотом посыпалось на пол. Роуз зашлась в испуганном плаче. Энни тут же бросилась утешать младшую дочь. Раскрасневшаяся Сибил осела на пол, не переставая вопить, а Мейбл увещевала ее вести себя хорошо и не мешать Неду. Элспет то и дело виновато поглядывала на меня, надеясь сгладить неловкость. Из кучи обрывков и осколков на ковре взметнулось облако пыли.

Во всем этом бедламе я различила звуки с верхнего этажа: нетерпеливые шаги, затем ритмичный стук, словно кто-то возмущенно колотил по половицам тростью или палкой. Художник — у себя в мансарде. Стук повторился шесть-семь раз и утих, затем раздался грохот — что-то тяжелое ударилось о деревянные половицы: видимо, художник, отчаявшись, отшвырнул трость.

Тем временем Сибил вытянулась на ковре, прижав руки к бокам и завывая «Папа-а-а!». Утомленная долгой истерикой Энни сдалась и позволила дочери подняться к отцу в мастерскую. Вопли и завывания тут же сменились тихими всхлипами. Сибил встала и медленно поплелась в коридор, напоследок окинув каждого из нас мрачным укоризненным взглядом.

На лестнице послышались шаги: сначала медленные и неуверенные, затем все быстрее. Наконец счастливая Сибил побежала вверх, прыгая через ступеньки. Через миг скрипнула дверь — судя по всему, в мастерскую ее отца, Неда Гиллеспи.

Ах да — Нед Гиллеспи. Должно быть, дорогой читатель, вы недоумеваете, когда же он наконец разбавит наше исключительно женское общество. Увы, на сей раз вас ждет разочарование: в тот день Нед не спустился к чаю и ни разу не показался в гостиной.

* * *

Признаюсь, мне было весьма любопытно увидеть сына Элспет: что, если это тот самый художник, с которым мы когда-то встретились в Лондоне? Жизнь полна удивительных совпадений. В общем-то я попала на выставку в Гровеноре по чистой случайности — будь моя воля, я бы ни за что не оставила тетушку Мириам одну. Как я уже писала, она тяжело болела и к концу сентября требовала ухода практически круглосуточно. Наконец друзья, обеспокоенные моим изможденным видом, предложили мне на один вечер покинуть свой пост и отправиться с ними в Гровенор, а затем вместе поужинать. На открытия выставок всегда собираются полчища скучных разодетых франтов, и я до последнего не могла определиться. Во-первых, я переживала за тетю, а во-вторых, ужасалась перспективе часами вести вынужденные светские беседы в шумных залах. Тем не менее друзьям удалось меня убедить.

Как я и опасалась, в галерее мы застали настоящее столпотворение — даже в огромном Западном зале яблоку было некуда упасть. Друзья только что пришли с обеда и беззаботно веселились; я же, напротив, пребывала в мрачном расположении духа и вскоре, устав от шумной компании, решила немного отстать и побродить в одиночестве, разглядывая картины и скульптуры.

В относительно тихой части Восточной галереи я задержалась у небольшого полотна под названием «Мастерская», резко контрастирующего с алой драпировкой стены. На картине в полный рост была изображена элегантная дама в черном платье. Мольберт на заднем плане выдавал обиталище художника. Женщину освещал солнечный луч, падающий из мансардного окна. Она была в шляпе с короткой прозрачной вуалью и, держа в руке мешочек с зерном, кормила канарейку в клетке — привычным жестом, будто часто бывала в мастерской. Особенно меня заворожило ее лицо: умиротворенное, немного мечтательное и, быть может, даже влюбленное.

Конечно, я бы с радостью сказала, что с первого взгляда была очарована гениальным замыслом и исполнением «Мастерской». Однако тогда я еще плохо разбиралась в живописи и не могла оценить исключительность полотна. На самом деле я задержалась у него по рассеянности и в первую очередь потому, что в том углу зала было не так людно.

Внезапно, обрывая мои грезы, чьи-то руки схватили меня за плечи и оттащили от картины. Сначала я решила, что это за мной пришли друзья и зовут в ресторан, но, обернувшись, увидела незнакомого бородатого господина во фраке.

— Мэм, позвольте. — Он подтолкнул меня к позолоченному столику и повернулся к сопровождающим его солидным господам. — Итак, как я уже говорил, картина весьма любопытна. Обратите внимание, что…

Пока он говорил, я стояла у столика, ошарашенная тем, что меня передвинули, как мебель. Про себя я решила, что бородатый мужчина — гид или куратор выставки, а его усатые спутники — потенциальные покупатели картины.

Позади компании стоял молодой человек с небольшими аккуратными усами на чисто выбритом лице — тоже во фраке, хотя и не таком безупречном, как у остальных. Пока джентльмены внимали куратору, молодой человек недовольно буравил взглядом пол. По лихорадочному румянцу на его щеках я заподозрила, что он слишком увлекся шерри.

Внезапно куратор обернулся к нему.

— Сэр, не могли бы вы добавить несколько слов — например, что двигало вами при создании полотна?

Молодой человек нахмурился.

— Нет, сэр, не буду, — ответил он с характерным шотландским акцентом. — Прежде всего картина должна говорить сама за себя.

— Ну, разумеется. — Бородатый гид улыбнулся и снисходительно кивнул слушателям. — Многие начинающие художники так считают.

Художник шагнул вперед.

— Однако это не главное. — Он протянул руку в мою сторону. — Полагаю, вам следует извиниться перед дамой.