Гипнотизер
Шрифт:
Я отчаянно делал вид, что мне все нипочем, и, не замедляя шага, направлялся к своему обиталищу, втягивая ноздрями изумительный аромат желто-зеленых августовских яблок. На первый взгляд четвероногие показались мне довольно миролюбивыми, во всяком случае, они не рычали. Однако продувная бестия Мишель настроен был решительно. Не говоря ни слова, он пальцем прорвал бумажный пакет, и яблоки упали в песок.
— Ты, сатана! Я тебе покажу…
Первый из псов решился атаковать. Так и стоя с яблоком в руке, я молниеносно понял, что медлить никак нельзя. И изо всей силы запустил яблоком прямо в голову ризеншнауцеру. Пес, взвыв, отскочил в сторону. Второй и не думал последовать его примеру. В панике отпрыгнув, я нагнулся, подобрал еще пару яблок и пожертвовал ими. Но на сей раз меткость подвела меня. Я видел, как собака бросилась ко мне. В растерянности
С бесстрашием отчаявшегося я бросился на землю и стал кататься в попытке увернуться от клыков. Каким-то образом мне удалось свободным кулаком угодить в грудь собаке и, бросившись на нее, подмять ее под себя. Я ощутил под собой комок бешено напрягшихся мускулов.
Несмотря ни на что, я все же владел ситуацией, и со стороны могло выглядеть так, будто я готов вонзиться зубами в горло собаке или же загипнотизировать ее. На самом же деле я сосредоточенно готовился нанести кулаком решающий удар. И пару секунд спустя нанес его — по черепу пса. Железная хватка ослабла, я смог высвободить руку и тут же нанес страшный удар коленом в морду. Ризеншнауцер взвыл, потом заскулил; его воля к победе была надломлена. Меня охватила бешеная, добела раскаленная ненависть. Не ослабляя давления коленом, я вцепился в шерсть на загривке и что было сил резким движением рванул ее назад. Хрустнули позвонки, и собака сразу обмякла.
Только потом, уже более-менее придя в себя, я сообразил, кому обязан этим захватывающим спектаклем. Оглядевшись, я заключил, что бой проходил в отсутствие болельщиков. Мишеля снова след простыл.
До отъезда парижского дилижанса еще целая четверть часа. Рукав сюртука превратился в лохмотья, рукав сорочки заливала кровь.
Пошатываясь, я побрел к дому. Во рту пересохло, боль была такая, что я не в силах был пошевелить рукой. К счастью, в стоявшем в спальне кувшине еще оставалась вода. Вылив ее в таз, я окунул в него лицо. Стало легче, ко мне постепенно возвращалось самообладание. Кое-как стащив с себя то, что еще недавно именовалось сюртуком и сорочкой, я вытащил из ночного столика свежий носовой платок и пропитал его нашатырным спиртом. Стоило приложить платок к ране, как сразу стало легче. Кровь начала сворачиваться, слава Создателю, до осложнений дело не дойдет. Я не сомневался, что псы Мишеля были хоть и до ужаса кусачие, но никак не бешеные.
Дилижанс!
Цоканье копыт, потом пара мгновений тишины, после чего щелчок плети, лошадиное ржание и удаляющийся перестук колес по камню брусчатки. Ладно, успокоил я себя, стало быть, завтра, представляя, как все быстрее и быстрее мелькают спицы колес.
Хорошо, что хотя бы нашатырь помог. Вскоре боль утихла, стала пульсирующей. Я наложил на рану повязку, накапал себе успокоительного — ничего страшного, сегодня я вполне мог быть чуть снисходительнее к себе, — и улегся в постель. Не прошло и минуты, как я крепко уснул.
Глава 2
По пробуждении я чувствовал себя отвратительно. Нет, не боль донимала меня, а укоры совести. Не мог я простить себе, что прикончил того пса. Именно я, кто без устали призывал всех в лечебнице к гуманности и отказу от всякого насилия, именно я лишил жизни живое существо, переломив ему шею. Надо все-таки было сдержаться, заставить себя уговорить, успокоить Мишеля. С другой стороны, а он мне позволил это? Да ризеншнауцер проглотил бы меня с потрохами, будь он чуть посильнее.
Усевшись в постели, я раздумчиво уставился перед собой. Может, я и вправду мягкотелый, вопросил я себя. Может, убивать — это в порядке вещей? Ведь убивают же охотники, палачи да и военные. Взглянув в зеркало над умывальником, я увидел в нем улыбку — жалкая попытка приободрить себя. Но в голове было пусто. Похоронить убиенное животное и позабыть этот не самый лучший день. В конце концов, для чего еще существуют непочатые бутылки с вином?
Однако вместо того чтобы отправиться в сарай за лопатой, я продолжал сидеть. Вновь и вновь вызывал я в памяти картину событий, пытаясь пережить их: Мишель, неожиданно поддавшийся внушению, пес, которого мне тоже каким-то образом удалось сбить с толку.
— А ты и правда можешь.
Что меня еще смущало? В чем я продолжал сомневаться? Загадка того или иного события слишком часто заключается в том, что и самой загадки-то нет.
Я ведь имел представление и о своем взгляде, и о голосе! Они составляли мой капитал, и я жил на эти проценты. Именно способностям своим я был обязан доброй репутацией среди пациентов лечебницы, именно благодаря им имел возможность обходиться без каких бы то ни было репрессивных мер, как-то: смирительные рубашки, холодный душ и т. п. Вся загвоздка заключалась в том, что до сих пор сей капитал не баловал меня слишком уж высокими процентами, ибо приор де Кульмье и главный врач Коллар не видели причин оценить по достоинству упомянутый дар природы. При этом им не раз приходилось убеждаться, как легко мне усмирить даже буйных из буйных. Стоит лишь вперить в такого больного продолжительный пристальный взор и вкрадчиво произнести: «Все будет хорошо, все уплывет прочь, как вода в речке, все злое, нехорошее, гнев и ненависть», — как агрессивность подопечного тут же растворяется, словно пар в воздухе.Впрочем, существовали психопаты, которые, едва взглянув, готовы были растерзать меня на месте не хуже моих недавних знакомых псов. Увы, именно поэтому главный врач Роже Коллар был столь невысокого мнения о моих суггестивных способностях и в глубине души не желал иметь с ними дела. Если судить задним числом, я уже тогда не мог отрицать, что деятельность моя в Шарентоне зашла в тупик. Одно только то, что я был вынужден пять дней в неделю торчать в этом тоскливом захолустье, уже представляло акт жертвоприношения. Пять дней из семи перебарывать скуку и противостоять отупению. Ибо там, у опушки Венсеннского леса, жизненный уклад аборигенов был до мозга костей приземленным — жили валкой деревьев, охотой да рыбной ловлей. Кроме того, Марна прокармливала еще две семьи мельников и обеспечивала работу мельнице, приводившей в движение бумагоделательную мануфактуру и пилораму.
Местные жители работали на Париж, из собственных достопримечательностей располагали лишь массивным мостом и в остальном могли похвастаться тем, что у них, мол, существует лечебница на 1660 психов, считавшихся при абсолютизме политически неудобным контингентом. Единственно поэтому король Людовик XVI посчитал в 1785 году, что условия и традиции Шарентона «благоприятны» для лечения подобных больных, — характеристика, которую разделяли до 1792 года и революционеры. Но в антиклерикальном буйстве уже в апреле 1797 года заведение было закрыто. Правда, ненадолго, всего-то до июня месяца того же 1797 года, поскольку не все члены семей душевнобольных были готовы отдать бедняг в тогдашние сумасшедшие дома Бисетр или Сальпетрие, где условия были сущим адом и где они уже очень скоро околели бы в собственных испражнениях.
Таковы внешние обстоятельства. Благодатный воздух, добрая водица и покой близлежащего лесного массива летом хоть и способствовали укреплению нервов и здоровья, зато в остальное время года мне приходилось смиряться со скукой и ограниченностью местного окружения. Вероятно, будь у меня семейство, я бы куда менее остро реагировал на все эти тяготы, однако меня в ту пору более всего расстраивали вечные конфликты с главным врачом Роже Колларом.
Коллар представлял собой тип соматика, склонного объяснять все психические недуги физическими причинами. Мозг и нервы он считал неотличимыми от остальных органами. Наличие психологических травм, величаемых им не иначе как ипохондрическими фантазиями, он признавал лишь у женщин. Должен признать, что и мои фрустрации росли по мере потребления Колларом кальвадоса. В ту знаменательную пятницу чаша терпения переполнилась. В запале спора я высказал ему, что мне невмоготу ежедневно слышать о том, что мои паранормальные способности и связанные с ними возможности суггестивного влияния на пациентов, дескать, «не могут составлять субстанциальную терапию, а в лучшем случае спорадическую» и что я полагаю подобные высказывания признаком ограниченности и вообще сумасбродством.
— Почему, ради всех святых, вы принимаете в штыки наличие положительных аспектов моего дарования? Боже мой, это всего лишь инструмент, верно, однако ценность инструмента как раз в том, что с его помощью можно сотворить. Молоток служит для забивания гвоздей и т. д., то есть для всего, что связано с механическими ударами, задача тисков удержать заготовку при обработке, рычагом мы поднимаем грузы. Суть перечисленных инструментов определяется целью их применения. И я послан сюда, в лечебницу «Милосердные братья», по воле Божьей как раз для того, чтобы в полной мере использовать свой дар во благо недужным. Вы же верующий, месье Коллар! Почему вы препятствуете мне?