Гипсовый трубач

— На том, как ваш батюшка перед смертью напутствовал сыновей… — неохотно подсказал Кокотов.

— А как Мечислав пробрался на Дон, я вам еще не рассказывал?

— Нет…

— О, это удивительная история! Вообразите, осенью семнадцатого ехал он поездом в Ростов, тащился неделю и подружился от скуки с дезертирами, потому как с детства владел картами и никогда не проигрывал, разве что нарочно. Один из продувшихся матросиков, явно «психический», как тогда выражались, стал искать, на ком сорвать злость, и увидел: на третьей полке, лицом к стене, затаился человек в исправной форме без погон. Тогда погоны носить нельзя было — сразу в расход пустят. Достал морячок маузер и заорал, мол, это не кто иной, как Сашка Керенский от гнева народных масс спасается. Солдатня заволновалась. Сдернули с полки подозрительного пассажира. Немолодой, пухленький, с бородкой. Одно слово: из бывших! Стал он, конечно, оправдываться, мол, «никакой я вам не Керенский, а помощник начальника перевязочного отряда Домбровский! Вот мои документы!» Какое там! Бесполезно! Матрос-то сразу приметил: на бородатом не только китель с галифе исправные, но и сапоги новехонькие. Сколько в Гражданскую войну из-за обуви народу перебили, страшно подумать! В общем, потащили беднягу в тамбур — кончать. А у моего Мечислава сердце на части разрывается: на его глазах единокровного поляка убивают! Но вмешиваться нельзя — самого сгоряча могут пристрелить. Вооруженные дезертиры — это кошмар! И тут его осенило: «Давай, — говорит он, — братишка, на этого помощника в картишки перекинемся! Вдруг отыграешься?» Матрос-то азартный оказался, поставил на кон «Керенского» — и, конечно же, продул. После этого Мечислав спасенного поляка уже от себя не отпускал, опекал, защищал, хотя Домбровский был в два раза старше. Так они всю оставшуюся дорогу вместе и держались, пили кипяточек с сахарком вприглядку и шептались по-польски. А как добрались до Ростова, где советской власти в помине не было, выяснилось: никакой он не помощник начальника перевязочного отряда Домбровский. Волей судеб, мой брат спас начальника штаба Верховного Главнокомандующего Русской армии генерал-лейтенанта Деникина. Мать-то у него — полька, урожденная Вржесинская, и язык предков Антон Иванович знал недурственно. Оказалось, бежал герой Карпат от большевиков из Быховской тюрьмы и пробирался с чужими документами на Дон, к генералу Корнилову. В благодарность взял он к себе Мечислава адъютантом и поехал в Новочеркасск формировать Первую Добровольческую дивизию. Каково?

— Потрясающе! — согласился Кокотов, внимательно глядя на часы.

— Но это пустяк по сравнению с тем, что случилось с моим братом Стасем! Вообразите, приезжает он в революционный Петроград, а там… Вы торопитесь?

— Немножко.

— Ну ничего, докончу в другой раз! — Болтянский собрал морщины в улыбку и обнажил юную пластмассу зубов. — А вот морскую капустку зря не едите! Это же эликсир вечной молодости!

Всыпав для приличия в рот ложечку толченой ламинарии и запив ее чаем, Андрей Львович поспешил вон из столовой. По пути в свой номер он нагнал Татьяну, тащившую поднос с множеством тарелок.

«Завтрак на двоих! Кому бы это?» — затомился писатель и предложил:

— Давайте помогу!

— Спасибо, мне привычней. Вот Жукову с Хаитом жрать тащу! — сердито доложила официантка.

— Заболел?

— Ага, больной: сам железный — хрен стальной!

— А почему на двоих? К нему кто-то приехал?

— Да кому он, ненормальный, нужен! Коробится, сволочь! Вот перекоробится — тогда приедут. Настька или Инка.

Миновали оранжерею, где, неподвижно глядя на цветущий кактус, сидела Ласунская. Услышав шум, испуганная черепаха Тортилла скрылась в воде.

— Счастливая! — перехватив поднос поудобнее, вздохнула Татьяна. — Такую жизнь прожила, теперь только сиди и вспоминай! А мне с моим дуроломом и вспомнить нечего. Тьфу!

Достигнув номера Жукова-Хаита, женщина нагнулась и поставила поднос у порога. Из-за двери тем временем донеслись два спорящих голоса. Один, густой, угрожающий бас явно принадлежал Федору Абрамовичу. Второй же, ломкий, трепетный тенорок, был совершенно не знаком.

— А все же к нему кто-то приехал! — улыбнулся Кокотов.

— Сам он к себе и приехал! — зло ответила официантка. — Послушайте!

Андрей Львович напряг слух:

— Нет, ты мне скажи, почему вас нигде не любят? — гневно вопрошал Жуков.

— Завидуют! — отвечал тенорок.

— Чему-у?!

— Сам знаешь чему!

— Не знаю!

— Знаешь-знаешь!

— Убью! — страшно взревел бас.

— Не убьешь… — ехидно возразил тонкоголосый незнакомец.

— Почему-у?!

— Сам знаешь!

— Не знаю!

— Знаешь-знаешь…

— Коробится! — шепотом подтвердила Татьяна, три раза стукнула в дверь и отпрянула.

Голоса в номере затихли, потом послышался скрежет отпираемого замка, и две руки, принадлежавшие, похоже, разным людям (на каждой были часы) быстро утащили поднос в комнату. А едва приоткрытая дверь захлопнулась, спор возобновился с новой силой:

— Сосиски мои! — объявил тенорок.

— Почему-у? — возмутился бас.

— Сам знаешь!

— Не знаю!

— Знаешь-знаешь!

Официантка загадочно сверкнула золотым зубом и ушла, качая бедрами, такими мощными, что их трудно было себе вообразить без покрова.

Возле своего номера писатель увидел Бездынько. Лицо комсомольского старика набрякло той особой обидой, какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в этом возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Верлен Тимофеевич расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом — и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком:

От страны достанутся останки нам, Если заморочат Русь «Останкино»! Так скорей, в борьбе отвагу выковав, Свергнем произвол ибрагимбыковых! Скажем абрамовичам и авенам: «Вам бы каннибалить в веке каменном!»

И потупился, ожидая оценки. Кокотов помедлил, поморщил лоб, пожевал губами, даже чуть нахмурился, как это делали в свое время его суровые наставники в литобъединении «Исток», и наконец, после долгой паузы, словно нехотя произнес:

— А вы знаете, неплохо! Остро, чеканно… «Каннибалить» — просто великолепно!

— Вы не поверите, Коля Асеев завидовал моим составным рифмам! Говорил: «Жаль, Володька застрелился — вот бы порадовался!» А Натан Хаит однажды посвятил мне дружескую эпиграмму:

Дай декаденту в зад коленом — Не смей буржуям подражать! Ведь может собственных Верленов Земля советская рожать!

— Очень даже верю, — ответил писатель, вставляя ключ в замок. — Но про «абрамовичей и авенов» я бы не стал…

— Вы считаете? — огорчился Бездынько. — А Жукову понравилось бы!

— Вот ему и почитайте!

— Он теперь коробится…

— Подождите, пока перекоробится!

— Когда перекоробится — поздно будет…

— А скажите, Верлен Тимофеевич, Натан Хаит не родственник нашему Жукову?

— Дедушка по матери, — доложил комсомольский поэт.

— Странно…

— Еще как странно! Загадка века! У меня про это баллада имеется…

— В другой раз! — пообещал Кокотов, скрываясь от назойливого старичка за дверью.

Глава 38 «Гиптруб»

Зайдя в комнату, автор «Полыньи счастья» недолго радовался избавлению от Бездынько. Он вдруг ощутил себя брошенным и никому не нужным. После двух дней, проведенных в обществе Жарынина, который повелевал им, будто сержант-садист интеллигентным новобранцем, жизнь показалась Кокотову унылой и бессмысленной. А исчезновение многообещавшей Натальи Павловны дополнило одиночество терпкой сердечной обидой.

Он поскитался по номеру, потрогал, встав на мыски, клочок серебряной новогодней канители, потом, открыв трескучую дверь, Андрей Львович вышел в лоджию, подышал, оторвал от рябиновой кисти рыжую ягодку и задумчиво сжевал. Вяжущая горечь во рту, совпав с горечью душевной, слегка утешила его, и он ощутил в сердце гармоничную тоску.

Да и сам расстилающийся внизу осенний пейзаж настраивал на тихое жизнеутверждающее уныние. Было пасмурно. Далеко-далеко, почти на горизонте, блеклой дневной свечкой маячила монастырская колоколенка. Три пруда, уходивших уступами вдаль, напоминали цветом свинчатки, которые мальчик Кокотов тайком от матери выплавлял на кухонной конфорке в баночке из-под гуталина. За прудами, почти у ограды, виднелся белый купол дальней беседки — туда еще соавторы не забредали. Сверху было видно, как территорию «Ипокренина» огибает узкая серая дорога: нырнув под арку и раздвинув желто-зеленый лес на пробор, она устремляется к Ярославскому шоссе, невидимому отсюда. Сплюнув через перила горькую слюну, Андрей Львович вернулся в комнату и решил кому-нибудь позвонить, однако в трубке шуршала знакомая тишина: Чернов-Квадратов с кем-то разговаривал. Тогда Андрей Львович достал мобильный, выключенный для экономии аккумулятора, вернул аппарат к жизни и обнаружил на дисплее крошечный конвертик. Открыл: