Гитлер и Сталин перед схваткой

«Указания» поступили утром 13 ноября. В них Сталин, одобряя общую тактику Молотова, дал ряд конкретных рекомендаций, которые, как можно увидеть, тот дословно включил в свою следующую беседу с Гитлером. Насколько оптимистично Молотов сначала оценивал ситуацию, свидетельствует и его вопрос, заданный Сталину, «о декларации (надо ли предлагать)?».

Вторая беседа, длившаяся три с половиной часа, заставила Молотова резко изменить свои прежние оптимистические оценки. Гитлер с самого начала занял резко негативную позицию к претензиям, высказанным 12 ноября Молотовым. Особое внимание он уделил Финляндии. В результате Финляндия заняла «непомерное место» во всей дискуссии, что Молотов впоследствии был вынужден признать в шифровке Сталину.

Было ли столь большое внимание Гитлера к финляндскому вопросу принципиальным для него или лишь тактическим приемом, призванным поставить Молотова на место? Конечно, это был удобный повод дать Москве понять, что существуют определенные границы отношений. Однако Молотов зашел так далеко, что практически поднял вопрос о возможности нового военного конфликта с Финляндией. Гитлер предупредил Молотова, что не хочет «вторичной» войны в Финляндии, так как ему многого стоил благожелательный нейтралитет во время недавней «зимней войны» (перевод «вторичная война» применен в русском тексте). Тут и завязался спор: Молотов требовал, чтобы Финляндия без всяких оговорок считалась сферой советских интересов, Гитлер предупреждал, что «война в Финляндии будет источником осложнений».

Теперь на этот вопрос можно ответить. В предыдущей главе я рассказывал о плане, согласно которому действительно готовилась вторая война Советского Союза против Финляндии. Можно считать документально установленным, что в сентябре 1940 года Сталин серьезно надеялся: он сможет от Гитлера добиться такого же нейтралитета, как и в 1939 году, т. е. получит контроль над Финляндией. Но Гитлер на это не пошел, что можно понять, зная действительные замыслы фюрера. Молотову понадобилось снова и снова ставить вопрос, пока он не понял: здесь компромисса не будет. В результате на другие проблемы времени не осталось. После беседы с Гитлером и последней встречи с Риббентропом Молотову пришлось доложить:

«Сталину. Сегодня, 13 ноября, состоялась беседа с Гитлером 3 с половиной часа и после обеда, сверх программных бесед, трехчасовая беседа с Риббентропом. Пока сообщаю об этих беседах кратко. Подробности следуют.

Обе беседы не дали желательных результатов. Главное время с Гитлером ушло на финский вопрос. Гитлер заявил, что подтверждает прошлогоднее соглашение, но Германия заявляет, что она заинтересована в сохранении мира на Балтийском море. Мое указание, что в прошлом году никаких оговорок не делалось по этому вопросу, не опровергалось, но и не имело влияния.

Вторым вопросом, вызвавшим настороженность Гитлера, был вопрос о гарантиях Болгарии со стороны СССР на тех же основах, как были даны гарантии Румынии со стороны Германии и Италии. Гитлер уклонился от ответа, сказав, что по этому вопросу он должен предварительно запросить мнение Италии…

Таковы основные итоги. Похвастаться нечем, но, по крайней мере, выяснил теперешние настроения Гитлера, с которыми придется считаться».

Собеседники расстались раздраженными. Гитлер не появился на приеме в советском посольстве. О том, что визит пошел не так, как его планировали в Москве, стало ясно и по тому факту, что вся высокопоставленная молотовская свита осталась практически без дела. Использованные Молотовым формулировки «похвастаться нечем» и «обе беседы не дали положительных результатов» можно считать самыми адекватными, ибо были написаны под непосредственным впечатлением только что закончившихся встреч.

Тем не менее Гитлер и особенно Риббентроп не захотели расставаться с Молотовым на минорной ноте. Известно, что 13 ноября Риббентроп вручил Молотову «черновые наброски» будущего соглашения о присоединении СССР к «тройственному пакту». Но о будущем визите рейхсминистра иностранных дел в Москву речь уже не шла.

Глава двадцать первая. После визита

Говоря о визите Молотова в Берлин, необходимо упомянуть и о том почти парадоксальном развитии событий, которое имело место непосредственно после возвращения Молотова в Москву и обсуждения итогов его поездки в Политбюро ЦК ВКП(б).

Сам факт обсуждения в протоколах ПБ не отмечен, а дневник посетителей И. В. Сталина не фиксирует подобного заседания. Правда, недавно в российской литературе появилась запись управделами Совнаркома Я. Чадаева, якобы сделанная им на обсуждении итогов поездки 15 ноября 1940 года. Однако ее историографическая ценность еще подлежит проверке, ибо не известно – когда именно она была сделана; в то же время дневник посетителей вообще не фиксирует присутствия Я. Чадаева у Сталина. Кроме того, известно, что на заседании ПБ делать записи вообще не разрешалось. Тем не менее обратимся к этому свидетельству, которое, на первый взгляд, подтверждает давнишнюю и традиционную советскую трактовку визита как «победы» советской дипломатии и «мудрости» сталинского анализа немецких намерений.

Текст Я. Чадаева (он был получен от Я. Чадаева историком Г. Куманевым) сводится к следующему: Молотов доложил, что встреча ни к чему не привела: «неизбежность агрессии Германии неимоверно возросла, причем в недалеком будущем. Соответствующие выводы должны сделать из этого и наши Вооруженные Силы». В записи Чадаева также передано такое итоговое высказывание Сталина:

«Гитлеровцы никогда не связывали себя никакими нравственными нормами, правилами. У них все средства хороши для достижения поставленной цели. Главным принципом их политики является вероломство. Гитлер постоянно твердит о своем миролюбии. Он был связан договором с Австрией, Польшей, Чехословакией, Бельгией и Голландией. И ни одному из них он не придал значения. И не собирался соблюдать и при первой необходимости их нарушил. Такую же участь готовит Гитлер и договору с нами, но, заключив договор о ненападении с Германией, мы уже выиграли больше года для подготовки решительной и смертельной борьбы с гитлеризмом. Разумеется, мы не можем договор рассматривать основой создания надежной безопасности для нас. Гарантией создания прочного мира является укрепление наших Вооруженных Сил».

Это, казалось бы, однозначное и правильное по своей сути заявление вызывает ряд недоуменных вопросов. Если уже в ноябре 1940 года Сталин требовал готовности к решительной и смертельной борьбе с гитлеризмом, то почему не был изменен его расчет на войну в 1942 году? Почему в документах Генштаба готовность Красной Армии была определена минимум к концу 1941 года? Все это заставляет критически отнестись к записи Я. Чадаева, явно носящей следы вполне правильных, но более поздних высказываний Сталина. Практические же шаги советской дипломатии (в особенности экономические переговоры с Германией в начале 1941 года и ряд иных шагов) тогда, увы, шли в русле былой «политики умиротворения» и компромиссов с Гитлером.

Достаточно сомнительны и другие фрагменты записи Я. Чадаева. Так, он записал слова Молотова, будто тот «отклонил» предложение о сотрудничестве с «пактом трех», на что Сталин бросил реплику: «И правильно!» Но мы документально знаем, что в директиве от 9.XI.1940 такой отказ вовсе не был предусмотрен. Более того: прочитав стенографические записи бесед 12—13.XI, можно убедиться, что В. М. Молотов ни разу не отказался от этой идеи, а наоборот, проявлял к ней интерес. Он не отклонил ее и 13.XI в беседе с Риббентропом, когда тот вручил ему немецкий проект договора о присоединении к «пакту трех», на что лишь 25.XI последовал советский ответ. Единственное объяснение, которое можно было бы дать записи Чадаева, таково: может быть, Сталин и Молотов даже в кругу своих ближайших соратников не хотели признаваться в неудаче своего замысла, дабы вселить в них уверенность в верности своего курса. Такие случаи известны (взять хотя бы речь Сталина о финской войне от 17 апреля 1940 года или его речь в Кремле 5 мая 1941 года). Но куда вероятнее, что автор записи делал ее гораздо позднее, причем на базе поздних оценок визита.

Теперь обратимся к реальным событиям и действиям СССР после визита В. М. Молотова.

Первая из этих акций – заявление, сделанное 25 ноября Молотовым германскому послу Шуленбургу в качестве прямой реакции на предложения, изложенные в ночной беседе Риббентропа с Молотовым. Это заявление, остававшееся для советской общественности неизвестным в течение многих лет, сегодня является объектом различных интерпретаций – соответственно общим тенденциям в современной российской историографии. Смысл заявления ныне известен: в нем излагались условия, на которых СССР был готов к обсуждению вопроса о присоединении к «тройственному пакту».