Гитлер. Неотвратимость судьбы
Шрифт:
Конечно, Гитлер не отказался от такой прекрасной возможности выступить перед всей страной. А вот сидевших на скамье подсудимых лейтенантов он разочаровал, и вместо защиты они услышали заверения Гитлера в его лояльности к армии.
— Я, — говорил вождь нацистов, — всегда защищал ту точку зрения, что любая попытка разлагать рейхсвер бессмысленна… Да и зачем? Когда мы придем к власти, то сделаем так, чтобы из существующего рейхсвера выросла великая армия немецкого народа. Тысячи молодых людей думают так же! Что же касается СА, я еще раз повторяю, что наши штурмовые отряды созданы только для политических целей и ни о какой замене ими армии не может быть и речи…
Председатель суда ответил, что нацисты вряд ли могут рассчитывать на достижение этих
— Если партийное решение приходит в противоречие с законом, — с необыкновенным пафосом произнес он, — значит, его нельзя выполнять! Это мой принцип! И все несогласные с ним, вроде Штрассера, который носился с мыслью о революции, уже изгнаны из партии… Если я приду к власти законным путем, то создам нацистский суд, мы отомстим за ноябрьскую революцию 1918 года и много голов полетит с плеч законным путем!
Услышав это заявление, заполненная до отказа галерка устроила бурную овацию.
— И что же вы имеете в виду под «немецкой революцией? — продолжал провоцировать Гитлера председатель суда.
— Можете успокоиться, — ответил тот, — никакого отношения к внутренней политике эта самая революция не имеет и означает лишь немецкое патриотическое движение против условий мирных договоров, которые мы рассматриваем не как обязательный закон, а как нечто навязанное нам извне… Наша пропаганда пробуждает духовную революционность в германском народе. Наше движение не нуждается в силе… Мы примем участие в легальных организациях и, таким образом, сделаем нашу партию решающей силой. Однако, как только мы получим конституционную власть, мы изменим форму государства таким образом, каким сочтем это нужным…
Гитлер высказался более чем откровенно! Впрочем, удивляет не то, что говорил Гитлер, а то, почему никто не вспомнил его обещания «сменить форму государства» в конце января 1933 года, когда фон Папен и Гинденбург усадили его в канцлерское кресло. А может быть, именно поэтому и усадили, что помнили? Кто знает…
Как это ни удивительно, но тому, о чем говорил Гитлер под присягой на суде в Лейпциге, верили многие. И бывший начальником Генерального штаба во время Второй мировой войны Йодль признался на Нюрнбергском процессе, что до лейпцигского суда, с одной стороны, он не верил Гитлеру, что тот действительно не допустит никакого вмешательства в дела армии. С другой стороны, как не верить политику, который после успешных выборов сентября 1930 года получил абсолютное руководство в партии? Символом этого стал огромный кабинет в Коричневом доме, на стенах которого висели три портрета Фридриха Великого и фотография самого Гитлера за письменным столом с надписью: «В движении ничто не проходит мимо моей воли…» И именно с того времени миф о Гитлере как о «неоспоримом единственном вожде НСДАП» стал той объединяющей силой, которая сплотила партию больше, чем когда бы то ни было, и заменила собой программу партии.
Впрочем, Гитлер редко бывал в своем роскошном кабинете. Он разъезжал по стране, привлекая сторонников на массовые демонстрации, которые одновременно являлись источником доходов партии. Образ фюрера как олицетворение партии был усилен новыми назначениями на посты в совете партии, который руководил повседневной работой и решал организационные вопросы, хотя Гитлер имел абсолютное право на любое вмешательство в работу совета. Гитлер стал публичным политиком и не собирался останавливаться на достигнутом: перед ним стояла все та же грандиозная задача по завоеванию власти…
«Желание избавиться от угнетающих претензий буржуазного мира олицетворять долг и порядок еще до того, как наступит внушающее ему страх включение в гражданскую жизнь, — вот что решающим образом определяло шаги этого человека, возвратившегося с войны…», — писал И. Фест в своей знаменитой биографии Гитлера. И как знать, не это ли самое желание «избавиться от угнетающих претензий буржуазного мира» заставило миллионы
немцев поставить в избирательном бюллетене имя Гитлера? Да и с чего начинается путь к внутренней свободе, как не с крайнего индивидуализма, с уединения и бунта против внешнего миропорядка?«Человеческая природа, — писал в своей книге о Достоевском Н.А. Бердяев, — полярна, антиномична и иррациональна. У человека есть неискоренимая потребность в иррациональном, в безумной свободе, в страдании. Человек не стремится непременно к выгоде. В своеволии своем человек сплошь и рядом предпочитает страдания. Он не мирится с рациональным устроением жизни. Свобода выше благополучия. Но свобода не есть господство разума над душевной стихией, свобода сама иррациональна и безумна, она влечет к переходу за грани, поставленные человеку. Эта безмерная свобода мучит человека, влечет его к гибели. Но человек дорожит этой мукой и этой гибелью».
Не это ли «иррациональное» влекло миллионы немцев за «поставленные человеку» грани? Да еще в такое время, когда еще вчера незыблемые ценности рушились, и многим уже начинало казаться, что они на самом деле сходят с ума, и продолжаться так дальше не может! Особенно если вспомнить, что всю духовную атмосферу послевоенной Германии пронизывало постоянное ощущение нестабильности, и скорее тревожного, чем радостного ожидания перемен. Тревожное ожидание вело к тому, что люди стремились отгородиться от реального и злобного мира. Все чаще в поисках спасения немцы обращали взоры к своему прошлому, черпая из него силы для противостояния гнетущей современности и безрадостному будущему.
Принявшая общенациональные масштабы депрессия сопровождалась стремительным падением нравов. Угрожающих размеров достигли наркомания и проституция. «Каждый вечер, — пишет в своей книге «Германия в XX веке» А.И. Патрушев, — по берлинской Тауенцинштрассе и соседним улицам прогуливалось множество уличных женщин. Среди них были и совсем девочки, зябнущие в потертых пальтишках, и гордые кокотки в меховых шубах, и свирепые матроны в высоких сапогах из красной или зеленой кожи с непременным хлыстом в руках. Многие из этих женщин вовсе не были профессиональными жрицами любви. Их, потерявших под Верденом и на Сомме отцов или мужей, вынудили выйти на панель голод и нищета. Кокаин и голые танцовщицы, морфий и американские сигареты, французское шампанское и проститутки — удовольствия и жестокая нужда уживались рядом. В оккупированных победителями рейнских областях обыденным явлением стали иностранные «друзья» немецких женщин. Чаще всего это были чернокожие солдаты французских колониальных частей, оставившие своим «подругам» множество «шоколадных» детей, обычной судьбой которых становились воспитательные дома.
И, конечно, отцы и мужья тех женщин, которые были вынуждены ради куска хлеба идти на панель, а дети стремились забыться с помощью кокаина и морфия, ненавидели тех правителей, которые довели до всех этих ужасов некогда спокойную и сытую страну.
Известную роль в падении Веймарской республики сыграло и то, что значительная часть немецкой интеллигенции в штыки встретила парламентское правление. Против республики и чуждой немцам демократии выступали преподаватели университетов и практически все известные немецкие писатели. Далеко не случайно в литературе и театре на первый план вышли фигуры мошенников и авантюристов, что уже само по себе являлось признанием того, что политическая система, при которой процветают такие «герои», обречена.
Сыграло свою роль и появление идеологии так называемой «консервативной революции» — антизападного, антилиберального, антидемократического и антисемитского движения. В него входили самые яркие философы и писатели тогдашней Германии, которые направили свою деятельность на возрождение национальных мифов на фоне жесточайшей критики современной цивилизации. Они даже не сомневались в том, что рано или поздно в стране обязательно грянет новая революция, которая сметет старую систему, произведет переоценку всех ценностей в духе Ницше и создаст новый и еще более могучий рейх.