Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944

То же самое происходило почти с каждым, но особенно с теми, кто не входил в число ветеранов партии. То же самое было как в Берхтесгадене, так и в Берлине. Как-то Нейрат пожаловался мне: «Я только что был в Бергхофе, пытаясь увидеться с фюрером, но знаете, Ганфштенгль, с ним невозможно поговорить наедине более двух минут. Обязательно в разговор встрянет кто-нибудь из этой деревенщины». То же самое говорил и Шахт. А для меня, бывшего в течение этих первых двух лет единственной персоной, которая там присутствовала почти каждый день, дело обстояло еще хуже. Даже Геринг стал опять называть меня «Квестенберг в военном лагере» – фраза, которую он придумал в 1923 году, – ссылка на персонаж в трилогии Шиллера «Валленштейн», который всегда советует проявлять осторожность и промедление, а также смотреть далеко вперед. Меня слышали, что я вновь и вновь жалуюсь на CA и их злодеяния, на незаконные явления, на которые обратили мое внимание, и на необходимость дисциплины и консолидации. Так что на меня набрасывались со всех сторон, и в конце концов ситуация стала безнадежной.

Гитлер был непунктуален и непредсказуем, как обычно. Распорядка дня не существовало. Иногда он мог появиться за завтраком, а иногда не появлялся, заправившись в своем номере сначала горячим молоком, овсяной кашей и порошками для улучшения пищеварения. Потом он мог выйти на несколько минут, и, если мне было что-то надо, это было самое подходящее время, чтобы перехватить его. День мог начаться докладами Ламмерса, руководителя канцелярии, и Функа, который в то время был правой рукой Геббельса в министерстве пропаганды и давал ему обзор утренних новостей. После войны Функ был посажен в тюрьму союзников в Шпандау, но это был одаренный парень, которого я никогда не считал особенно опасным. В свое время он был очень хорошим журналистом в области финансов, я его высоко ценил, потому что он имел профессиональную неприязнь к Геббельсу. Он был весьма влиятелен, так как многое знал о промышленниках, и находил средства, чтобы оплатить счета за «Кайзерхоф». Его слабостью было пьянство. Это было семейной чертой. Его дядя Альфред Райзенауэр – любимый ученик Листа – был всемирно известным пианистом, одним из кумиров моего детства, и он создал дополнительное связующее звено с Функом. Гастроли Райзенауэра по Америке пришлось отменить, как говорили, когда он вдрызг пьяный ходил шатаясь по сцене во время концертной поездки по Калифорнии. Сам Функ часто появлялся после жуткого похмелья. Мы всегда знали, когда он был в плохой форме, тогда его стандартный ответ на вопрос Гитлера об информации по какому-то новому событию был таким: «Вопрос еще не созрел для дискуссии», что означало, что у него были настолько затуманены глаза, что он не смог прочесть отчетов с конфиденциальной информацией.

Кульминацией дня был обед, и здесь основным страдальцем был невысокий толстый парень по имени Канненберг – шеф-повар. В прежние времена он держал приличный ресторан в Берлине, а потом стал поваром в Коричневом доме. Он никогда не знал, когда нужно подавать обед. Его могли заказать на час дня, а Гитлер не появлялся иногда и до трех часов. Я узнал, что он готовит обед три раза и два из них выбрасывает, и от него все еще ждут нормальные отчеты. Обед был полностью мобильный с перемещающимися участниками. Иногда Геринг может оказаться там, иногда Геббельсы, менее часто – Гесс, а Рем вообще никогда. У него был свой личный двор на Штандартенштрассе со своими дружками в доме, который, как мне кажется, когда-то был городской резиденцией Ратенау. Завсегдатаи слоняются вокруг, и голод их донимает все больше и больше. Самым мудрым был Отто Дитрих, обычно присоединявшийся к нам. Его желудок не переносил напряжения, поэтому он всегда без четверти час уходил в «Кайзерхоф» и перекусывал там, возвращаясь в половине второго, готовый ко всяким неожиданностям.

Даже в период коалиции никто из консервативных министров никогда не появлялся. Кочующие гости были обычно из шоферни, старых партийных кляч, случайных гауляйтеров из провинций, которые, конечно, великолепно подходили Гитлеру. Вряд ли находился кто-нибудь, осмеливавшийся возразить ему. В отношении кто и где сядет протокола не существовало, кто раньше пришел, того и раньше обслуживали, хотя вся ближняя клика садилась на дальнем конце стола, слушали, присматривались и записывали, кем им потребуется заняться.

Невозможно было узнать заранее, кто собирался придать поверхностный лак компании. Уже стало постоянным элементом гадать, кто собирается быть здесь и о чем они намереваются вести речь. Обычно я ждал, когда начнут нести какую-нибудь опасную ерунду, а потом старался донести более важную точку зрения. Но чтобы достичь какого-то результата, мне приходилось либо шутить, либо разыгрывать из себя сорванца с примесью лести и наглости. Никогда не знаешь, в какой момент Гитлер разразится какой-нибудь тирадой. В итоге мне оказалось слишком трудно быть в форме изо дня в день. Лично я видел только двоих, кто мог отвести Гитлера в сторону для разговора наедине. Первым был Геринг, который, если у него что-то было на уме, приходя на обед, мог сказать: «Мой фюрер, я просто должен поговорить с вами с глазу на глаз». А другим был Гиммлер, который входил, как бы прогуливаясь, и мы сразу догадывались, что он в приемной на нижнем этаже провел полчаса наедине с Гитлером.

Окружающая среда власти оказывала свое формирующее влияние на характер Гитлера. Он находился во внутреннем круге власти, окруженный тремя кольцами охраны. Низкопоклонство, включенное в принцип фюрера, закружило бы и более твердые головы, чем его. Его информация отфильтровывалась, и он все время был подвержен влиянию Геббельса и врожденных радикалов. Он утратил какой-либо контакт с простыми людьми, который у него когда-либо имелся. Его публичные выступления становились все реже, через все удлиняющиеся промежутки времени, и там, где когда-то синтезировал чувства своей аудитории, сейчас он проповедовал уже обращенным. Он был лишен даже этого выхода. Он не знал реально, что происходит в мире, и обычно требовал все германские газеты, упуская из виду тот факт, что все они изготовлены на одной колбасной фабрике, и читал их от корки до корки, выискивая вещь, которую не мог найти, – реальность.

Те, кто прочел сборник его высказываний за столом, полагают, что он поддерживал этот град критических замечаний из разборов и пояснений все время. Это просто неверно. В течение ряда лет, когда я был в канцелярии, он сетовал на врагов режима в своем старом пропагандистском стиле либо говорил о прошлых кампаниях, но не было обсуждения развития его революции. Только после того, как началась война, когда уже больше не было митингов, на которых можно было бы разглагольствовать, и у него появилась новая аудитория, состоящая из генералов, тогда он стал выдавать для потомства, возможно по предложению Бормана, жемчужины мудрости, каким он намеревался остаться в памяти других. Это делалось для воспроизведения хорошо обдуманного эффекта и происходило через много времени после меня.

Реакция Гитлера на старую бисмарковскую канцелярию – ее только потом перестроили, придав ей вид настоящей толкучки, – выражалась в его стремлении очернить своего великого предшественника. «Он не имел понятия об архитектуре и правильном использовании пространства, – то и дело жаловался Гитлер. – Только представьте себе кухни, устроенные на первом этаже». Он систематически стремился принизить величие Железного канцлера, и притом на самых экстраординарных основаниях. «Старик Бисмарк просто не имел представления, как обращаться с еврейской проблемой», – как-то заявил он за столом. Свита, естественно, не испытывала уважения к традициям или окружающей ее обстановке. Шауб и Зепп Дитрих занимались грубой, неприличной игрой на одном из древних парчовых диванов, когда я потерял терпение. «Неужели вы не понимаете, что Бисмарк, возможно, сидел здесь? – обратился я к ним. – Хоть попробуйте вести себя прилично, по крайней мере!» Гитлер был в комнате, но он просто смотрел в сторону и грыз ногти.

Интеллектуальный уровень был никакой. Всего лишь один пример: однажды Шауб натолкнулся на снимки обнаженной Матильды Людендорф, сделанные тогда, когда эта дама проходила какой-то курс лечения природными средствами, и послал их по кругу с гоготом ценителя. Вечерами дело обстояло немногим лучше, потому что даже Гитлеру приходилось организовывать в какой-то мере официальные развлечения, и иногда вызывали меня, чтобы сыграть свою роль за фортепиано. Происходило это уже не так часто, как раньше или как предполагали берлинцы. Возможно, причиной здесь было то, что как-то я устроил вечер в своем доме, и мне из канцелярии позвонил Рудольф Гесс и сказал, что фюрер хочет, чтобы я приехал и сыграл для него. Что ж, я покинул своих гостей и поехал. Это была жертва, на которую приходится идти, чтобы оставаться в хороших отношениях с этим человеком. Там отлично знали, что у меня своя вечеринка, и я уверен, что меня вызвали сознательно.

Вечерняя компания еще не потеряла лицо, как это произошло позже, когда Геббельс привез своих подружек-артисток, и среди них не было ни одной приличной женщины. Да и сами гости не были одного пола. Там была одна примечательная пожилая дама по имени фрау Дирксен, которая, как я думаю, являлась мачехой посла в Токио, которая сразу же сказала Гитлеру в моем присутствии: «Вы должны понимать, что я есть монархистка и ею останусь. Для меня Вильгельм II – все еще кайзер». Требовалось немалое мужество, чтобы заявить такую вещь даже в 1933 году. Гитлер стал раздражать ее длинной филиппикой о реакционерах и о том, что близится время, когда он очистит эти авгиевы конюшни в министерстве иностранных дел.

Все здание всегда было освещено ярким светом. Выглядело так, будто идет постановка какого-то фильма. Я иногда расхаживал вокруг, выключая свет, но Гитлер ничего подобного не делал. Витрина была его идеалом. Может, это было каким-то образом связано с тем, что у него зрение было слабее, чем он признавался в этом сам, из-за того, что в войну он попал под газовую атаку, но правда и то, что у него не было чувства цвета и он был совершенно безразличен к световому эффекту на цвета. Для него хорошая фотография была лучше, чем работа Леонардо да Винчи. Что он по-настоящему любил делать по вечерам, так это смотреть фильмы. Почти каждую ночь ему показывали фильм в его личном кинозале. Одним из самых любимых был «Кинг-Конг», который он прокручивал по два-три раза. Это была история, как помню, о гигантской обезьяне, у которой возникла какая-то фрейдистская нежность к женщине-человеку, бывшей чуть больше, чем его рука, а потом обезьяна взбесилась. Жуткая история, но Гитлера она совершенно завораживала. Он говорил о ней целыми днями.