Гиви и Шендерович
Шрифт:
— Какой я южный, — вяло отмахнулся Гиви, не поднимая головы, — я в Питере родился, чтоб ты знал!
— А гены? А горячая кровь? А зов предков? Вставай, сукин сын!
— Пошел вон, — отчеканил Гиви, трепеща от собственной смелости. — Авантюрист недоделанный.
— Свинья малодушная, — отреагировал Шендерович, — аккуратно пиная Гиви носком ботинка под ребра, — я, что ли, тебя сюда притащил?
— Притащил. Ох, не надо!
— Надо! — холодно сказал Шендерович, отводя ногу для следующего пинка. — И учти, третий будет в морду.
Птица вновь уселась на ближайший бархан, поглядывая
— Ладно… встаю я, встаю. Ну что прицепился.
— Ну, вот и умница, — ласково сказал Шендерович. — Давно бы так.
Птица почистилась, аккуратно выдернула перо откуда-то из-под мышки и вновь взлетела, выжидательно оглядываясь на путешественников.
— Животного бы постыдился, — укорил Шендерович.
… Солнце палило уже и вовсе невыносимо. Тени от скал сократились до минимума, а черная крестообразная тень от птицы, колеблясь, скользила по невысоким песчаным дюнам, которых вокруг становилось все больше.
— Это она нарочно, — прохрипел Гиви пересохшим горлом.
— Птицам, о, мой недоверчивый спутник, злокозненность неведома. У них мозгу на копейку…
Птица вновь уселась на камень и принялась чистить перышки.
— Ишь ты, — прокомментировал Шендерович, — старается. Чистоплотная…
Он подобрал горсть песку и бросил ее в птицу. Та опять взлетела, что-то оскорбленно прокричав в сторону Шендеровича.
— Сама дура, — обиделся тот.
— Слушай, да отвяжись ты от нее, — устало проговорил Гиви, — что к животному пристал?
— Соображать должна, — пояснил свое поведение Шендерович, — Пускай к воде выведет.
Он приложил ладонь козырьком и уставился в раскаленный полдень. Воздух дрожал и переливался, дробился на блестящие зеркальца, пустыня вдали казалась вымощенной стеклом…
— Ох, — Шендерович вдруг резко остановился и схватил Гиви за плечо, — глянь-ка туда…
— Мамочка моя, — пробормотал Гиви.
В воздухе воздвигался город. Золотые, зеленые, бирюзовые купола отсвечивали на солнце, гордые белые башни дышали лунной прохладой, холодные искрящиеся струи фонтанов били высоко в небо, осыпая многоцветной радугой пышные пальмы.
— Вот это да! — благоговейно шептал Гиви, таращась на нестерпимый блеск золотых крыш. — Гляди, Миша, какой город! Вот куда нам бы надо!
— Мираж, — прозаично осадил его Шендерович, — типичный мираж… самый что ни на есть обыкновенный.
— Разве такая красота может быть обыкновенной? Ты ж погляди!
— Распространенное в таком вот климате явление. Пустыня, чего ж ты хочешь?
— Пить хочу, — вспомнил Гиви.
— Мираж бывает исключительно в условиях пониженной влажности. Где, кстати, эта чертова птица?
— Вот она…
Птица сидела на кромке очередной скалы и опять чистила перья. При виде Шендеровича она настороженно приподняла и вновь опустила хохолок.
— У-у, курица, — устало прошипел Шендерович.
Птица выразительно пожала плечами и отвернулась.
— Миша! — вдруг сказал Гиви, с трудом отводя глаза от белых стрельчатых арок, которые медленно таяли в голубоватой дымке — глянь-ка, на чем она сидит…
То, что поначалу казалось обломком скалы, обернулось выветрившейся каменной кладкой. Ее порядком присыпало песком, но почва вокруг
была темнее по сравнению с окрестной, и сквозь нее там и сям прорастали тусклые зеленые кустики.— Вода! — Гиви хотел закричать, но из горла вырвался лишь сиплый шепот.
— Ты гляди! — Шендерович был удивлен не меньше, — колодец!
Птица сидела на краю каменного желоба, время от времени ныряя грудкой вниз и поднимая крыльями тяжелые брызги.
— Животное, а тоже соображает, — одобрил Шендерович.
Он тоже замотал головой, как мокрая собака, стряхивая воду на песок.
— Может, они все-таки нас догонят? — со скрытой надеждой спросил Гиви.
Шендерович, опасно балансируя, взобрался на каменную кромку колодца и из-под руки посмотрел вдаль. Птица покосилась на него черным глазом и чуть отодвинулась, однако же, не взлетела, а вновь занялась своим блестящим оперением.
— Вроде, все чисто, — констатировал Шендерович, слезая.
— Что-то это странно, Миша…
— А раз так ты трепещешь, о, демон пустыни, — сказал Шендерович, иезуитски улыбаясь, — вставай! Пошли! Будем бежать погони, пока хватит наших слабых сил!
— Нет! — заорал Гиви, покрепче вжимаясь в песок.
— Ну, так не трепыхайся. Да не дрейфь ты, — сжалился Шендерович, наблюдая за противоречивой гаммой чувств на лице спутника, — они, небось, только к утру расчухались, братишки эти. А днем никакой дурак по пустыне добровольно не попрется. Потому пребудем мы тут до сумерек, переждав палящий зной, испускаемый огненным оком, а потом, когда падет на иссушенную землю благодатная прохлада, нальем воду в благословенный сосуд, в просторечье именуемый бутылкой и пустимся…
— Я ее выбросил, — виновато сказал Гиви.
— Что-что?
— Она тяжелая была, и я ее выбросил. Все равно воды не было…
— Ты что, о, мой неизлечимый друг? Ты, хранитель воды, коему был доверен сей жизненно важный предмет, взял и как последняя салага, выкинул бутылку? Ну и кто ты после этого?
Гиви виновато моргал.
Шендерович задумался, почесывая мокрый затылок.
— Ладно, чего там… Ближе к ночи омочим свои одеяния в этом источнике жизни и чухнем… Может, к утру куда-нибудь и выйдем…
— Куда?
Шендерович только молча пожал плечами. Он устроился в скудной тени колодца, подложив под голову мешок с жесткими и угловатыми атрибутами, и через минуту уже храпел. Гиви маялся — незагорелое тело было жестоко опалено солнцем. Вот Миша, ему хоть бы что! Он же загорелый, Миша. Тренированный. Что бы я делал, если б не Миша, думал Гиви… впрочем, если бы не Миша, меня вообще бы тут не было.
Он уселся поудобней, стараясь держаться крохотного клочка тени — остальное занял Шендерович. Все равно, уговаривал он себя, спать на такой жаре вредно. Мама всегда так говорила. А потому он моргал обожженными глазами, вглядываясь в колеблющийся воздух в надежде вновь увидеть что-нибудь эдакое. Но зной воздвигал вдали лишь ослепительные зеркала, огромные сверкающие линзы, распахнутые в охру и синеву. Рядом с храпящим Шендеровичем Гиви вдруг почувствовал себя последним бодрствующим человеком в мире…