Гламорама
Шрифт:
— Зайка, прошу тебя, не надо…
— Почему, Виктор? — спрашивает она снова.
— Детка, я…
— Не бойся, я не буду плакать. Я уже проплакала всю ночь, — сообщает она. — И уж точно я не буду плакать, пока ты здесь, так что говори и ничего не бойся.
— Зайка, мне нужно… мне нужно… — я вздыхаю, а затем начинаю сначала. — Зайка, понимаешь, подобные вещи…
— Ты ведь никогда не отвечаешь прямо на вопрос, если можно избежать этого, верно?
— Гмм… — Я гляжу на нее в растерянности. — А ты что-то спрашивала?
Она осторожно укладывает футболки и колготки в угол
— Мне понадобилось очень много времени, Виктор, для того, чтобы начать верить в себя, — говорит она, проскальзывая мимо. — Я не позволю тебе все испортить.
— Но ты не веришь в себя, — бормочу я, устало мотая головой. — Вернее, веришь, но не до конца. Слушай, перестань все время ходить по комнате.
Кто-то звонит Бакстеру на мобильник. Хлое поднимает его с кровати и слушает, не сводя с меня взгляда, а затем отворачивается в сторону и говорит:
— Да, конечно… У меня просто еще одна встреча… Разумеется, спасибо… Хью Грант и Элизабет Херли?.. Отлично… Нет, все хорошо… Да, он сейчас здесь у меня… Нет, нет — все в порядке, не надо. Я чувствую себя нормально… До встречи.
Она выключает телефон, направляется прямиком в ванную и закрывает за собой дверь. Затем слышно, как она дважды смывает унитаз, после чего возвращается в спальню. Я хочу спросить ее, кто звонил, чтобы она назвала имя, хотя я и так знаю, кто это, и в конце концов мне не так уж и хочется услышать это имя от нее.
— Итак, ответь мне все же почему, Виктор? — спрашивает она вновь. — Почему это все случилось?
— Потому что, зайка, — глотаю я слюну. — Это так сложно… Кончай, зайка… Это все… что я понимаю? Это все… что я могу?
Я говорю, надеясь, что правильные слова сами придут мне на ум.
— Ты все понимаешь превратно, — говорит она. — Абсолютно все.
— О Боже, — вздыхаю я.
— Посмотри на свою жизнь, Виктор. Ты губишь себя. У тебя есть знакомые девушки, которых зовут Влагалище…
— Эй, детка, ее зовут Янни. Это только переводится как влагалище.
— Сколько еще осталось кабинок в ночных клубах, в которых ты не потусовался? — спрашивает она. — Ты ничего не делаешь, кроме как сидишь в «Bowery Bar», «Pravda» или «Indochine» и ноешь, какое кругом все говно. И ты делаешь это как минимум четыре раза в неделю.
— Зайка, ты просто не представляешь себе, как ужасно я устал.
— Нет, ты не устал, Виктор, — отзывается она, внимательно вглядываясь в содержимое чемодана и положив руки на бедра. — Ты не устал — ты болен. Больна твоя душа.
— Зайка, мне просто, — я поднимаю на нее растерянный взгляд, — мне просто подсунули паленый кокс. — И добавляю, окончательно капитулировав: — Да, впрочем, какая разница?
— Для тебя — никакой.
— Я просто… озадачен. Почему все… презирают меня?
— Потому что ты положил целую жизнь на то, чтобы производить впечатление на тех людей, которые впечатляют тебя.
— Зайка, но с чего бы мне пытаться производить впечатление на людей,
которые меня не впечатляют?— Может быть, потому, что люди, на которых ты пытаешься производить впечатление, просто того не стоят?
Проглотив это заявление, я прочищаю горло и хнычущим тоном сообщаю:
— Я просто даже не знаю сейчас, как ко всему этому относиться, зайка…
— Ты подлизываешься к людям, которым на это совершенно наплевать.
— Зайка, кончай! — восклицаю я. — Они просто делают вид, что им на это наплевать!
Она награждает меня таким взглядом, что я моментально затыкаюсь:
— Ты вообще-то сам слышишь, что говоришь?
Я с жалким видом пожимаю плечами.
— Я знаю, смириться с реальностью не всегда просто, но, может, все же пора? — говорит она, застегнув один чемодан и принимаясь за другой.
— Зайка, неужели ты не понимаешь — это была самая тяжелая неделя в моей жизни? — шепчу я. — Я прошел через настоящий кошмар, и…
— Ах, этот твой любимый крошечный мирок! — говорит она, отмахиваясь рукой от моих слов.
— Нет, нет, ты не поняла! Я действительно устал от всего этого, я тоже устал от всего этого, — говорю я, так и не вставая с огромного белого кресла. — Я устал дружить с людьми, которые или ненавидят меня, или пытаются убить, или…
— Неужели ты и вправду считаешь, что все это кончилось? — перебивает она меня.
Я вздыхаю, затем выдерживаю приличествующую моменту паузу, перед тем как спросить:
— А почему бы и нет?
Она смотрит на меня безо всякого выражения.
— Люди и большее прощают, — бормочу я.
— Просто потому, что они все умнее тебя, — говорит она. — Потому что ты все воспринимаешь превратно и потому что все умнее тебя.
— Зайка, эта фотография… Я не знаю, откуда она взялась, но этого на самом деле не было, никогда не было…
— Чего не было? — спрашивает она, внезапно оживляясь.
— Того, что на фотографии, — говорю я.
— Иными словами, ты не занимался и никогда не пытался заняться сексом или хотя бы целоваться с Лорен Хайнд? — говорит она. — Ты это хочешь сказать?
Я обдумываю заданный мне вопрос, пытаюсь изменить его формулировку, а затем выдавливаю:
— Я хотел сказать, что…
Она отодвигается от меня:
— Возможно, ты очнешься скорее, если меня не будет рядом, — кто знает?
Я отчаянно жестикулирую, стараясь придумать что-нибудь или хотя бы просто произнести какую-нибудь фразу.
— А ты не пыталась, эээ, ну, может быть, поговорить с Лорен? Разве она тебе не объяснила, что случилось? — спрашиваю я с надеждой.
— Нет, — говорит она. — Лорен мне очень нравится. Но я больше не хочу никогда ни слышать, ни видеть ее.
Хлое смотрит на часы и вполголоса чертыхается.
Я встаю с кресла и иду по направлению к ванной комнате, где Хлое уже складывает все свои баночки с кремами, маслами и порошками еще в одну сумку Gucci. Я замечаю, что ручного зеркальца, которое я рассматривал, уже нигде не видно. Зато я вижу лезвие и маленькую прозрачную трубочку, лежащие рядом с флаконом духов, и они явно мне не грезятся.