Главная роль

— Виктор Сергеевич, прошу вас вместе с мичманом Илюшиным прибыть в мою каюту через пятнадцать минут.

— Слушаюсь, Георгий Александрович. Позволю предположить, что в кабинете апартаментов Николая Александровича будет сподручнее заниматься делами.

Еще один меня заселить хочет.

— Я бы очень хотел, чтобы апартаменты Никки сохранились в нынешнем виде, — с глубокой скорбью на лице тихо ответил я. — До свидания, господа, — попрощался и покинул кают-кампанию.

Невесть откуда взявшийся Андреич пристроился рядом.

— Я очень доволен, — поделился я с ним результатами.

— Ваша победа неоспорима, — согласился он.

— Найди Андрея-толмача да вели ему сходить на берег. Пусть найдет там самого важного япошку и попросит его прислать двоих писарей, способных писать на китайском на высочайшем уровне каллиграфии. Пусть Андрей вежливо добавит, что писари нужны мне через четырнадцать минут, в моей каюте.

— Слушаюсь, Георгий Александрович.

Глава 20

Я сидел за столом. За ним же, пристроившись сбоку, сидел мичман Илюшин. Потеет, бедолага, и от этого иероглифы выводит кривовато, но это неважно — сидящие на диване и в кресле, у разных стен каюты японцы свое дело знают. Три писца нужны мне для сличения иероглифов — даже если япошки успели сговориться, «отсебятину» в их письмах выявить поможет клинопись мичмана. В случае, если у японцев иероглифы будут одинаковые, а у мичмана другие, придется это дело обсуждать и искать третейского судью, в виде купца из какого-нибудь торгового представительства.

Две первые трети длиннющего письма посвящались передаче моего уважения к императрице Цыси. На самом деле никакого уважения и в помине нет — жадная старуха, сидящая в Запретном городе, во власть вцепилась крепко. Будучи богато подкованной в конфуцианстве и истории Китая, она воспринимает происходящее с ее страной как очередные неприятные, но не критичные времена. Что для Китая полсотни лет? Даже не день, а так, мгновение. Три с лишним тысячи лет ЗАДОКУМЕНТИРОВАННОЙ — это очень важно! — истории сыграли с Китаем дурную шутку. Заглянув туда, мы увидим интересную закономерность: Китай завоевывался пришлыми «варварами» не раз, и каждый раз Поднебесная переваривала завоевателей в единый организм. Например, пришли монголы. Разбили армию, привели к покорности народ, монгол садился на трон… И как муха в меду увязал в гареме на тысячи женщин, в речах велеречивых даосов, интригах евнухов, а главное — в цикличности китайского бытия. Словом — через два-три поколения превращался в самого обыкновенного китайца, а Поднебесная присоединяла к себе Монголию.

Вот поэтому императрица Цыси так старательно противостоит переменам — во-первых, Китай знавал времена и похуже, а во-вторых — перемены подразумевают и административные реформы, которые ограничат ее и ее соратников власть. Ради нее Цыси убивала собственных детей. Ради нее она готова пойти на любые уступки. Ради нее она выкорчевывает имеющих мозги китайцев из правящей прослойки.

Неплохая карьера для девушки из манчжурских степей. «Конкурс» на должность наложницы Императора (а это в полном смысле «должность», наложницы считаются государственными служащими) охватывает весь Китай, и интриги там кипят нешуточные — понравившаяся Императору дочка условной нищей семьи автоматически возносит родню на много ступенек вверх по социальной лестнице. Одной из таких девушек когда-то была Цыси. По слухам, «рекрутеры» и Император повелись на ее «умные глаза». Время шло, Император в этих самых глазах тонул все больше, и наконец не смог вынырнуть, а на троне, регентом при малолетнем сыне, образовалась вдовствующая Императрица Цыси. Мальчик подрос, начал интересоваться государственными делами… И совершенно внезапно, очень трагически, скончался, оставив маме возможность рулить Поднебесной дальше. Вот с этой дамой я встречаться не хочу ни за что и никогда — боюсь до усрачки, так что только эпистолярный жанр!

Финальная часть письма была смысловой, ради нее в общем-то все и затевалось:

— В изучении великого учения Конфуция, о ваших глубочайших познаниях в котором гремит слава по всему миру, я делаю лишь первые робкие шаги, и не могу с полной уверенностью утверждать, что убийство наследника Императора не-китайской династии является настолько же страшным преступлением, как убийство Императора Поднебесной. Однако позволю себе предположить, что вы, носительница Небесного Мандата, не стали бы пачкать рук столь презренным деянием. Нынешнее положение Поднебесной позволяет мне предположить, что вы и ваш Двор находитесь под давлением внешних, варварских сил. Позволю себе также предположить, что вы не были должным образом проинформированы о подготовке к убийству моего любимого брата и будущего Императора Российской Империи, иначе в тот же момент повелели бы казнить предложившего подобную мерзость. В искусстве казней Китаю нет равных, и вы бы без труда отыскали для истинного виновника случившегося самую болезненную и позорную. В знак своей доброй воли я бы хотел подарить вам лучшие пушки нашего государства числом в двадцать тысяч. Вес этих орудий велик, поэтому каждую пушку будут сопровождать десять сильных воинов. Согласны ли вы принять мой дар у врат Запретного города? Подпись: Его Императорское Высочество Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Георгий Александрович Романов.

Писари закончили, и япошка у левой стены очень вежливо поерзал, глядя на меня с исключительным уважением на лице.

— У вас есть замечания, Оцука-сенсей?

Поклонившись, японец ответил:

— Нет! Письмо составлено великолепно.

Это хорошо — я же старался, а стараться и получать в результате кусок того самого как-то обидно.

— Если этому недостойному учителю будет дозволено задать вопрос… — поскромничал он.

— Дозволено, — кивнул я.

— Ваше Императорское Высочество-сама знакомы с наследием Ань Лушаня?

— Как и ожидалось от учителя китайского языка, — отвесил я ему комплимент. — Полагаю, в переписке между двумя образованными людьми уместно применить историческую параллель.

— Безусловно, Ваше Императорское Высочество-сама! — уважительно поклонился японец.

Второй — он торговец, поэтому кроме языка и цен на товары нифига про Китай не знает — попытался сделать вид, что понял, и мне стало жаль этого некультурного островитянина.

— Ань Лушань внес весомый вклад в падение династии Тан, — пояснил я. — Он был отважен и мудр, и я немного изучал его жизнь. Вы совершенно правы, Оцука-сенсей: фрагмент о пушках является адаптацией письма Ань Лушаня китайскому Императору, в котором этот славный полководец предложил подарить Императору лучших лошадей Поднебесной, приставив к каждому из тысяч скакунов достойных воинов. Император тогда понял намек, и осыпал Ань Лушаня ценными подарками, попросив оставить лошадей там, где им положено быть. Подойдите ближе, сенсеи, сравним рукописи и выявим лучший образец — именно он будет отправлен в Запретный город.

Мне Императрице Цыси письмо писать не по рангу, даже несмотря на то, что в ходе Опиумных войн китайскую дипломатию пришлось переделать в пользу варваров — раньше ни один из правителей планеты не мог написать Императору напрямую, по причине «что этот варвар себе позволяет? Он что, считает себя равным носителю Небесного Мандата?!».

Проблемы возникли мелкие — мичман не знал, как пишется «Небесный Мандат», потому что на языковых курсах такого не преподают. Перерисовав иероглифы сенсеев, я попросил японцев подождать и попросил Андреича отправить кого-нибудь проверить. Пятнадцать потребовавшихся для этого минут убил с пользой, попросив обучить мичмана редким и сложным иероглифам. Пригодится.

Вернувшийся Андреич подтвердил, что все в порядке — Цыси не сможет понять меня неправильно при всем желании.

— Благодарю за помощь, уважаемые сенсеи, — улыбнулся я япошкам. — Я передам Императору Муцухито мое удовлетворение от работы с вами.

Аборигены низко поклонились, и Оцука опять поерзал. Отреагировав на мою поднятую бровь, он спросил:

— Будет ли дозволено этому недостойному учителю спросить, чье искусство каллиграфии вы сочли более достойным?

— Искусство каллиграфии не входит в круг моих интересов, — пожал я плечами. — Я достаточно уважаю его, чтобы не судить при полном отсутствии опыта. Однако Сано-сенсей оставил маленькую кляксу вот здесь, — показал.

Бедолага-торговец рухнул рожей в ковер, Оцука на всякий случай отвесил низкий поклон.

— Вы свободны, уважаемые сенсеи, — махнул я на них рукой. — Андреич, левому, — указал на Оцуку. — Пятьсот местных денег. Правому — двести пятьдесят.

— Слушаюсь, — отозвался камердинер и пошел следом за покинувшими каюту японцами — Сано покидал ее прямо на карачках, задом наперед.

Повернувшись к мичману, я ободряюще улыбнулся трясущемуся бедолаге:

— Сложная клинопись у этих рисоедов.