Главред: назад в СССР 4

— Я и сейчас так думаю, — негромко, но все-таки чтобы было слышно, прокомментировал Шикин.

— Потом в какой-то момент я решил, что вы чуть ли не вражеский лазутчик, — невозмутимо продолжил Бродов и вдруг рассмеялся. — Ссылаетесь на западную журналистику, даете выступить диссидентам, еще и печатную площадь им выделяете. Иными словами, газету разваливаете. А оказалось, что вы редакции и всему городу больше пользы приносите, чем я со своим заскорузлым мышлением.

— Эх, Сеня, Сеня!.. — Метелина посмотрела на него с таким осуждением, что могла бы растопить, как жара Деда Мороза.

— Да, — улыбнувшись, Бродов посмотрел на старушку. — Да, заскорузлым. Я-то как думал? Если ты советскую власть критикуешь, значит ты против нее. А оказывается, что ты больший враг, когда закрываешь глаза на огрехи. И нет только черного или только белого. Я это хорошо понял, когда колонки читал. Якименко, бабушка Кандибобер, батюшка Варсонофий…

— Так что все-таки мешает работать здесь же? — я внимательно посмотрел на Арсения Степановича, понимая, что он уже принял решение. Просто я ждал, что он поставит точку. — Мы ведь продолжим делать все то же. Даже лучше и больше.

— Хочу попробовать по-другому, — честно сказал Бродов. — Хочу сам вступать в полемику. Критиковать, но не огульно, а аргументированно. Тому, как ты, Женя, нас научил.

Напоследок мой зам перешел на менее официальный тон и теперь молча улыбался, глядя словно бы в пустоту.

— А я не хочу так работать, — снова вскочил Шикин. — Ни в «Правдорубе», ни здесь.

— И я! — поднялась Метелина.

За ней, чуть помедлив, встала Евлампия Горина, эхом повторив за подругой. Ну вот, на манеже те же.

— Что ж, — я кивнул. — Тогда мне просто для понимания. Арсений Степанович сделал свой выбор и объяснил его. А что повлияло на вас троих? Вы не хотите оставаться в «Андроповских известиях», но и в «Правдоруб» не желаете? Как так? И чего тогда вы хотите?

Аудитория притихла.

— Я не хочу так работать, потому что не вижу смысла, — первым ответил Пантелеймон Ермолаевич. — Горбачев обрушил наши идеалы, а вы, товарищ редактор, с радостью подхватили перестроечное знамя. Мне мерзко даже думать, что придется писать о подвигах белогвардейцев или предателях Великой Отечественной.

— А почему вы считаете, что вам придется это делать? — я склонил голову набок.

Странное ощущение. Флажки, вымпелы, грамоты, бюст Ильича — вся эта атрибутика, характерная для советских учреждений, словно бы подернулась тленом, потеряла былой лоск и краску. Разумеется, все было новым, в редакции тщательно следили за ленинской комнатой. Тлен был в словах Шикина, умного человека, хорошего экономиста и героя войны. Он думал, что я собираюсь разрушить страну и перелопатить историю. Но я-то этого не хотел.

Вспомнилась бабушкина квартира в будущем. Когда она опустела, родители не стали делать безумный ремонт, рьяно выбрасывая все, что осталось от ушедшего человека. Просто отмыли, очистили, заменили совсем уже разваливающуюся мебель. И квартира сохранилась почти в том же самом виде, что и при жизни бабушки. Хранила ее тепло и в то же время не пахла тленом. В ней осталось все лучшее, но все то, что делало жилище склепом, было решительно убрано. Вот так, бабушкиной квартирой, я и представлял порой всю страну. Оставить то, что отжито, и взять то, что доказало свою эффективность.

Научные достижения, система детского отдыха, бесплатные кружки и занятия спортом, социальная медицина. Чем были плохи пионеры, когда потом все равно было создано «Движение первых»? Почему отменили игру «Зарница», вернув потом начальную военную подготовку и патриотические кружки? Для чего закрывали детские лагеря и оптимизировали сельские школы, ДК и библиотеки? Чтобы потом строить то же самое на том же месте? Да, мне есть что ответить Шикину и остальным.

— Почему я так считаю? — Пантелеймон Ермолаевич, судя по всему, оказался не готов к моему вопросу. — Ну… Вы же говорите о том, что «Любгородский правдоруб» теперь станет официальной газетой. И там будет разрешено говорить обо всем.

— И что? — невозмутимо уточнил я. — Это же другое издание, другая редакция! Вы лишь на этом основании решили, что в «Андроповских известиях» и вечерке тоже будут печатать, к примеру, про генерала Власова? Вполне возможно, что будут. Но только не оправдывать его, а просто показывать всю подноготную. И сравнивать с генерал-лейтенантом Карбышевым, которого пытали в концлагере и в конце концов заморозили насмерть, но который не предал Родину! Представьте, как ярко будет смотреться измена того же Власова, если показать сразу обе эти стороны! Не просто залепить ярлыком, а показать предателя на фоне героя — как другой человек в гораздо худших условиях не прогнулся, а остался верен своей стране!

— Вы и вправду хотите поставить рядом эти фамилии? — побелел Шикин. — Героя и подонка?

— Да! — рявкнул я, и все моментально притихли. — Да, черт побери! Сколько бы вы, Пантелеймон Ермолаевич, ни называли Власова подонком, это не ответ на вопросы тех, кто хочет знать больше! В чем его предательство, как оно происходило! И как поступали другие советские офицеры в похожих ситуациях! Вот, что нужно советским гражданам! Не выхолощенная версия под диктовку с трескучими лозунгами, которые никто не читает! Нет, им нужна настоящая правда, порой страшная и грязная! И тем ценнее будет то, что мы хотим привить людям! Любовь к своей стране! Искренняя, укрепленная знанием!

— Теперь поговорим о дряни!.. — процитировала Маяковского Марта Мирбах.

— Именно, — успокоившись, подтвердил я. — О дряни тоже надо говорить. Чтобы звезды героев горели еще ярче. У вас все, Пантелеймон Ермолаевич? — Шикин покачал головой. — Людмила Григорьевна? Евлампия Тимофеевна? Может, добавите?

Обе старушки молчали. Похоже, они не ожидали от меня такой откровенности. Что ж, она еще не закончилась. Я хотел сделать местному обществу прививку, подготовить их к новым вызовам? Кажется, вот настоящий момент истины.

— Вы не хотите работать, — резюмировал я. — Что ж, это весьма удобная позиция. А еще это позиция меньшевиков. Тех, кто способен работать лишь в тепличных условиях. Есть политика партии, привычные лозунги, дежурные темы. Но время идет вперед, дорогие товарищи. На дворе 1987-й! Не хрущевская оттепель и не брежневская эпоха! Нельзя в конце века писать так, как писали после войны и тем более сразу после революции! Советские люди изменились, стали умнее и требовательнее. Их не убедить лозунгами, мы с вами прекрасно в этом убедились благодаря бюллетеням в газетах. И не только Варсонофий с бабушкой Кандибобер хотят выступить, но еще их — представьте себе! — хотят выслушать! И вам придется, если вы считаете себя журналистами, работать в любых условиях! Впахивать, чтобы быть лучшими! И «Правдоруб» со своей иной позицией будет для вас постоянным раздражителем! Чтобы не расслаблялись, не халтурили!