Глаза, чтобы плакать (сборник)

– Вы сильный человек?

– Я самый обыкновенный. А эта сволочь Морис – вообще никто. И я его считаю ничтожеством!

– Вы его презираете потому, что он болен!

– Боже мой, вот уж нет. Но я не понимаю его подлого и трусливого поведения. Себя он считает личностью, надеясь вас обдурить и поживиться за счет бедняги Кастэна. До этого он обрюхатил вас и бросил, обрадованный тем, что папочка с мамочкой его прикрыли. И, несмотря на все это, теперь он пользуется вашей любовью и кошельком! Слушайте-ка, Жермена, я больше не хочу слышать об этом мерзавце! И случись мне еще раз его увидеть, я расквашу ему морду, ясно?

– Не бойтесь, я не попрошу вас больше ни о чем! И запрещаю вам о нем говорить!

У нее был вид глубоко оскорбленной дамы. Я подтолкнул ее к зеркалу, висевшему над буфетом.

– Взгляните-ка на себя, Жермена! Вы же красивы! Вам не хватает только хорошей прически у приличного парикмахера, чтобы выглядеть потрясающе. А вы, вместо того чтобы пользоваться вашей молодостью и красотой, гниете в этой крысиной норе. Вы чахнете в этом магазине, в этом мертвом городе. Ваше сокровенное желание – урвать на котлетах сотню франков, чтобы эта... задница могла прозябать. Вот это мне больше всего неприятно. И очень скоро ваше тело станет таким же, как ваша жизнь, и тогда вы никому не будете интересны.

Я отпустил ее и пошел в магазин почитать похоронные расценки. Фотографии гробов навевали скуку... И это дерьмо я должен буду кому-то навязывать...

Что-то заставило меня насторожиться. Легкий шум доносился из спальни. Звук приглушенных рыданий. Я поднялся и, поколебавшись, пошел туда. Жермена лежала на кровати и плакала, спрятав лицо.

В своем горе она была прекрасна. Пеньюар сбился, когда она упала на кровать, и обнажил великолепную ногу и крепкое бедро. Мне казалось, я чувствовал его тепло и бархатистость. Всколыхнувшаяся жалость толкнула меня к ней. Это было уже серьезно: я ее любил. И я хотел ее...

Я встал на колени и погладил ее пепельные волосы. Она дернулась и сбросила мою руку.

– Оставьте меня!

– Жермена, я знаю, что огорчил вас, но так было надо. Я должен был открыть вам глаза. И я должен вам сказать: я люблю вас. Со мной это не впервые, конечно, но так сильно никогда... И никогда так быстро... Для вас я готов на все.

Глупо это говорить, но это сильнее меня, я не могу сдержаться.

Женщина не шевелилась. Я наклонился и поцеловал ее припухшие от слез губы. Она не оттолкнула меня, но и не ответила на мой поцелуй.

Я вышел из комнаты, унося на губах вкус ее печали. После этого я пошел продавать мяснику уютненький гроб, обитый шелком. 

5

Два дня прошли без происшествий. Я втягивался в мой новый быт, продавая всякую похоронную дребедень, даже помогал укладывать умерших в гроб и сопровождал их в церковь в старом катафалке папаши Кастэна. Я убеждал себя, что эта работа не для меня и я не должен расслабляться от провинциальной жизни. Но прожитые годы были нелегки, и мне было приятно плыть в томительной легкости весенних дней.

Провинция как опиум. Воздух здесь сладок, и жизнь не так суматошна, как в Париже. Она медлительна, тяжеловесна и более значительна.

Могильщик был доволен мной. Я продавал все по первому классу.

Да, это были два дня пустых и легких. Обедал в столовой шефа. Жермена хорошо готовила, и мне доставляло удовольствие поглощать ее блюда и смотреть на нее.

С тех пор как я поцеловал ее, она почти не разговаривала со мной. Я видел, что женщина раздосадована происшедшей между нами сценой. Ее гордость бунтовала, и ее терзали угрызения совести из-за Мориса.

Что касается Кастэна, он все больше лез мне в душу, бурно и красноречиво суля златые горы. Если верить ему, то я и был зачат и рожден на свет, чтобы продавать гробы. В общем-то он был неплохой парень. У него был скверный характер, как у всех желудочников, и он презирал свою жену, на которой женился при таких особых обстоятельствах. Но жить с ним было можно, мне во всяком случае.

Но на третий день разразилась драма. Мы только что отвезли очередного покойника в часовню для отпевания и возвращались в магазин. Кастэн рассказывал мне о своей военной службе, что, кажется, умиляло его. Мимо прошел единственный в городишке продавец газет. Кастэн купил вечернюю газету, выходившую трижды в неделю. Как и все обитатели маленьких городков, он был очень привязан к своей газете. Он остановился, чтобы прочитать заголовки на первой странице. Я воспользовался этим, чтобы прикурить сигарету. Выдохнув голубоватый клуб дыма, я заметил сквозь него, как Кастэн побледнел. Он стоял молчаливый, неподвижный, с приоткрытым от удивления ртом.

– Что-то случилось? – обеспокоился я.

Он не ответил. Мне показалось даже, что мой вопрос до него не дошел. Кастэн пошел, как-то спотыкаясь. Я еще раньше заметил, что, когда он расстроен, у него появляется нервный тик, который сотрясает его голову, как у игрушек на шарнирах. Сейчас это выглядело ужасно, как будто он кивал кому-то.

Я захотел посмотреть первую страницу газеты, которая так взволновала могильщика, но он зажал ее в руке. Мне оставалось только идти за ним, точнее, почти бежать.

Наконец, Верхняя улица, магазин. Кастэн ворвался в дом и срывающимся голосом позвал:

– Жермена!

В этот вечер, я хорошо это запомнил, она впервые надела голубое платье с серыми и желтыми цветочками, но такое же унылое, как и остальные.

– А, вот и вы, – сказала женщина.

Но вскоре улыбка исчезла с ее лица.

– Теперь я знаю, почему ты так любила ездить в Пон-де-Лэр!

Страх вспыхнул в глазах Жермены, она тотчас же выдала себя, попятившись назад.

– Значит, – настаивал Кастэн, – он снова появился?

– Но...

Он хлестнул жену по щеке. Я подскочил и схватил его за руку.

– Ну нет, – воскликнул я, – только не это.

Кастэн вырвался, не обратив, казалось, внимания на меня, и потряс газетой.

– Ты ездила туда на рынок, чтобы навестить его? Признавайся!

Жермена не ответила, но ее молчание стоило любых слов.

– Сволочь! Сука! Шлюха!

Я чувствовал, что вот-вот сорвусь от гнева, однако говорил себе, что обманутый муж все же имеет право на подобную реакцию. Я сжимал кулаки, успокаивая себя. Одно меня удивляло: как эта местная газетенка могла узнать об этой ситуации?

– Признавайся! – надрывался могильщик. – Признавайся же, дрянь, что ты ездила к нему, к этому проходимцу. Признавайся, или хуже будет.

Признание готово было сорваться с губ его жены. Сжигаемый каким-то мазохистским жаром, он ждал этого признания, от которого ему будет хуже, которое поразит его прямо в сердце, уязвит его гордость...

– Ты должна в этом сознаться, говори! Ты должна признать, что опять спала с ним. Я хочу, чтобы ты сказала это...

Потрясенная, потерянная от страха женщина кивнула. Она, казалось, находилась в какой-то прострации, близкой к обмороку.