Глаза на том берегу

Мишка Рябов уже взял в руки старый заплечный мешок, сшитый из попоны, с лямками, вырезанными из расслоенной транспортерной ленты, стоит в дверях, высматривает.

— Чой-та не пойму… — говорит не оборачиваясь. — Ящики, вижу, большие. Должно, «огнетушители»… А этикетки не вижу, не разберу…

Деньги собраны. Мишка комкает их в ладонь, словно ненужные бумажки выбросить собрался, и бежит чуть не вприпрыжку, попробуй — не угонишься.

Он уже дед, внука в школу отправил, а никто его по имени-отчеству не знает. Николай пытается вспомнить отчество, но в памяти упорно появляется, как на фотобумаге во время проявления, только внешность отца Мишки, до самой смерти подвижного старичка, такого же, как сын, остроносого, узкоглазого, а по характеру — заводного.

— Пока бегает, мужики, доделать бы надо… — тоже басом, стараясь Митряю подражать, но безуспешно, раскаты не того тембра, говорит Володя, парень из бригады шабашников, для-ради которых и согнали сюда всю компанию деревенских мужиков: торцевать под размер доски.

Володя вложил в общий котел свой трояк. И работает он здесь со всеми наравне. Вроде и уважить можно. Но душа не лежит уже к делу.

— А ну их к матери… И так опилок за день наглотался… — второй раз за небывало короткий срок гудит бас Митряя, теряясь под высокими расписными арками тяжелыми отголосками.

Сейчас и этот бас ломается где-то на середине каждого долгого звука. Мужики знают — когда-то Митряй сильно «закладывал», лечился даже от этого грешного дела. Но последнее время держится, сильно не налегает, хотя временами и позволяет себе. Но голос выдает его слабость — в предчувствии выпивки он становится как у пьяного, неуверенный и растяжистый, язык слушается плохо.

— Так мы ж опять стоять будем, — упрашивает Володя, понимая, что это бесполезно.

— А чего стоять-то? — вставляет Венька Сидоров, вечный хохмач, брехун и кривляка, человек с маленькой, не многим свойственной особенностью: наговаривает с три короба — на себя: — Чего стоять-то… Слыхал же, Двустолетний приехал. Уж сколько в магазине пустым-пусто было, вы ж тоже, небось, живые, не хуже нас… Лежать будете…

Усы-подкова, словно жеребец его в лицо лягнул, не шевелятся даже когда Венька улыбается, такие густые и тяжелые, будто набриолиненные.

Довод подействовал. Володя уже не уговаривает. Он идет к дверям, хочет посмотреть, не видно ли Мишки Рябова. Но перед самым его носом тяжеленная, окованная листовым проржавелым железом створка распахивается, как от взрывной волны, и Мишка сам влетает пулей.

— Вермут!

— Пойдет! — гудит бас ему в похвалу. — Где?

Мешок болтается у Мишки за плечами пустой, словно рыболовная сеть, вытащенная из лужи, и пустотой своей, обвислостью пугает мужиков. Но сам Мишка сияет, сразу не говорит, актер в душе — умеет выдержать паузу.

— На возу, — наконец сообщает.

— На том, что прошлой осенью в полынье утоп? — не недовольно, видя Мишкину сияющую физиономию, а от желания подыграть, тоже подхохмить, ворчит Венька.

— Так я ж вам целый воз привез, — складывается пополам, как перочинный ножик, в смехе Мишка. — Сам Двустолетний катит сюда… Вдрызг… Я угостить обещал…

— Дело! — на тубовых регистрах разговаривает железная глотка Митряя. — Чтоб лишний раз не бегать… Но, если бы вот бесплатно… Соображаешь?

— Не-не, мужики, смотрите, — назидательно и строго предупреждает Венька. — Я в Медведовке три года назад у свата гостил, тоже Двустолетний приезжал, тоже вдрызг. Мы его там и раскачали. Потом расплачивался. После этого в Медведовку дорогу забыл. Если привезет ящик — на праздник…

Снова, как при появлении подвижного Мишки, распахивается настежь тяжелая дверь. Но в столярку никто не заходит.

— Дед, ты, что ль? — Митряй радушен, словно дома. — Забегай, не стесняйся…

Николай молча наблюдает все это. Он сидит на стопке досок, уже приготовленных к отправке, ногу забросил на ногу и стряхивает с валенка прилипшие опилки. Двустолетний ему какой-то дальний родственник. Впрочем, вся округа находится в не всем и в не совсем понятном родстве.

Заходит Двустолетний с ящиком вина. Его пошатывает, то ли от тяжести в руках, то ли от тяжести в ногах — сразу не разберешь. Лицо птичье, мелкое и усохшее — строго от сознания собственной значимости в этом мире.

— Сюды, что ль, звали? Ишь какие… Им не токма привези… им еще и принеси к столу, и в глотку налей. Скоро и пить заленятся… Я двести лет прожил, а такого, кажись, не слыхал, не видал…

За эту присказку про двести лет и получил старик свое прозвище — Двустолетний.

— Ну, насчет питья, то ты уж поможешь, чего там… — Венька принимает ящик из рук в руки.

Двустолетний озирается по сторонам и темным углам, и на всякий случай крестится — в церковь все-таки зашел, хоть и в бывшую, заброшенную.

Венька ставит ящик на стол пилы-циркулярки, бутылки в ящике стучат, вибрируют и, наверно, булькают, но бульканья не слышно из-за шума пилы.

— Ты когда свою жену выключишь? — говорит Николай, не вставая с досок, Мишке Рябову.

Тот сияет, довольный, даже важность на миг в фигуре проскользнула. Он сам это придумал, сам сравнил визгливую пилу со своей женой, тоже любительницей попилить, и теперь рад, что его выдумка приживается.

Пилу выключают. Взвизгнув напоследок, она смолкает, но люди, привыкшие разговаривать громко, и сейчас не убавляют тона, говорят по инерции, из-за чего кажется, что они возбуждены, кричат непонятно отчего.

Николай уже раскаивается, что ввязался в эту пьянку, обещавшую вылиться в крупную. Ему денег не жалко, слава богу, никогда не жадничал, но сегодня у жены в клубе выступают приезжие поэты из города. Он обещал жене пойти. Да и сам хочет. Не из-за стихов, конечно. В них он мало смыслит. Со школы-восьмилетки не читал. Но среди поэтов этих какой-то знакомый жены должен приехать. Еще по городу, когда она в институте культуры училась и не была, конечно, его женой. А Николаю уж очень не хочется видеть жену со старыми ее знакомыми, про которых он не знает…

— Придется и пить за вас, никуды не денешься. Здорово, племаш! Чего нос скукожил, смотри, прилипнет к губе.

Двустолетний похлопал легонько своей узкой ладошкой Николая по плечу.

— Жду, когда нальют.

Появляется стакан. Один на всех, пыльный, с опилками на граненых стенках. Испытанный. Венька дует в дно, вытирает пыль рукой, потом долго вытаскивает пальцами прилипшие опилки.

— Брось быка доить! И так пойдет, — останавливают его. — Наливай…

Николай смотрит в окно. Сначала на витую решетку. Надо же, кто-то старался, выделывал из железяки такие кренделя и не знал, что будет стоять его решетка в окне столярки, никому не нужная, по сути дела. Воровать-то в деревне никто не ворует. Надо досок, приходи и бери. Слова не скажут.

Потом смотрит на размытые потеки грязи и невольно замечает, что потеки эти выделяются слишком резко, не как час назад. Значит, уже стемнело за окном.

— … и не отвязывается, зараза. Домой же его не поведешь. Я уж плутал-плутал по лесу, а он все след в след, — словно издалека доносится вязкий и скучный пьяный голос Веньки Сидорова, самого не вдохновленного собственным рассказом.

Слова Николай слышит, а в смысл не вникает, не сосредоточивается. Мысли ни на чем не останавливаются.