Глаза погребенных

— Вот я и спрашиваю… — медленно проговорил Чолула, как бы выверяя правильность своих слов по ватерпасу зрачка, двигавшегося то вверх, то вниз, тогда как другой глаз был по-прежнему устремлен вперед. — Я и спрашиваю: не «Платанере» ли принадлежит подлодка, которая подымает свой перископ близ берегов Центральной Америки, когда это выгодно «Платанере»?

— Меня бы это не удивило, они способны на все…

— Кто даст сигарету? У меня кончились… — вмешался начальник цеха, прервав Пелудо.

— У Чолулы, должно быть, есть. Я курю трубку.

— Беседа, конечно, очень интересная, но мне еще надо работать, — сказал начальник цеха, поднося к губам сигарету, полученную от Чолулы. — Спасибо, спички есть. — Он зажег сигарету, выпустил клуб дыма и, собираясь уйти, добавил несколько более строгим тоном: — И все-таки я советую вам держать ухо востро, все время у нас что-нибудь проскакивает. В один прекрасный день завопят рекламодатели…

— Рекламодатели?.. — Неподвижный глаз Чолулы засверкал, а другой снова начал шарить по комнате. — А вот Пелудо считает, что реклама — это вонючий навоз современной эпохи, и ни за что на свете не желает править текст объявлений. Вся эта реклама, считает он, ни к чему…

— Навоз навозом, но он удобряет… — Начальник цеха остановился на полпути. — Ты дал мне сломанную сигарету, дай другую, — обернулся он к Чолуле и, потушив спичку, после глубокой затяжки закончил свою мысль: — … без навоза не бывает цветов в садах, а без рекламы не бывает литературных цветов в газетах…

— Как бы не так, рассказывайте мне! — запротестовал Пелудо. — Я вот не поэт и не литератор, но понимаю, что сейчас, когда подводные лодки угрожают Панамскому каналу… — все дружно рассмеялись, — эти стихи и проза просто маскируют рекламу Компании, только и всего! Поэты и прозаики публикуют рекламные объявления своей косметической продукции. Поэзия… ха-ха-ха!.. Надо бы к подписи автора добавлять адрес, нотариальную печать, оттиски пальцев, генеалогическое древо и портрет из «Who is who» … [87] — На его обезьяньем лице шевелились все волосы. — Ах, время, время… Когда-то произведения искусства были творением неизвестных мастеров!.. Мир создан господом, но ведь никто не знает, каким… Господь, и все… Бог — тоже анонимное лицо! Кафедральные соборы, песнопения, монументы, мелодии, картины, скульптуры!.. — Он запускал руку то в бороду, то в усы, то в шевелюру и взбивал волосы, словно темную мыльную пену. — Разве было бы столько плохих художников, столько бездарных поэтов, — обратился он к Чолуле и начальнику цеха, — разве писалось бы столько о тысяче и одном плагиате, если бы не эта реклама вокруг каждого автора!

87

87. Биографический справочник «Кто есть кто».

Шум ротационной машины временами заглушал слова. Исчезли за дверью кошачьи глаза начальника цеха. И как каждый день по окончании работы, Пелудо стал умываться в резервуаре, в котором цинкограф обмывал клише. Чолула снял башмаки с ног, провел несколько раз ладонью по носкам, пропахшим потом, а затем поднес пальцы к носу, с наслаждением вдыхая запах, и так несколько раз, пока не вернулся Пелудо.

Отпечатаны экземпляры газеты. Насвистывая, Херонимо входил в корректорскую и бросал их на стол. Свежая типографская краска. Всякий раз корректоры прикасались к этим первым экземплярам с волнением. Так было каждый день, но каждый день выход из печати очередного номера воспринимался по-новому.

Первая полоса. Чолула быстро пробежал ее. Над названием газеты крупным шрифтом набрано сообщение о немецкой подводной лодке. Внизу фотоснимок подводной лодки с краткой и уже выправленной подписью: «немецкая» вместо «японская». Чолула поднял руку, зрачок его непрерывно прыгал, а ресницы были неподвижны. Он хотел пропустить то место, где говорилось о «японской» подлодке, но глаза задержались сами. Было бы здорово, если бы газета вышла с опечаткой!

На третьей полосе редакционная статья, набранная курсивом, взывала к властям, предлагая действовать железной рукой против агитаторов, которые, прикрываясь демагогическими требованиями немедленно решить ряд национальных проблем, на самом деле наносили ущерб делу союзников своей политикой саботажа.

— «Последуем примеру России… — громко читал Чолула конец статьи, — где морозный воздух ныне дрожит от орудийных залпов. Последуем примеру этой социалистической страны, которая показывает величайший пример самоотверженности и мужества. Нам не следует поступать опрометчиво, нельзя играть на руку тоталитарным державам и требовать удовлетворения каких-то наивных притязаний якобы национального характера. А ведь именно это и происходит на банановых плантациях, где некий агитатор сеет недовольство среди тех, кто до вчерашнего дня были самоотверженными солдатами великой победы…»

Чолула восхищался Россией — родиной Достоевского, которого он называл «отцом бедных чиновников», но теперь он осознал, что судьбы народов мира неотделимы от судеб России.

Он перевернул полосу — в поисках рекламы кино. В самом большом кинотеатре по-прежнему шел фильм, в котором Роберт Тейлор, исполняющий роль раненого молодого североамериканского солдата, попав в Россию, влюбляется в студентку, которая на своем последнем экзамене в консерватории играет концерт Чайковского. Юноша, вылечившись, демобилизовался из армии. Его невеста не может следовать за ним — она должна остаться в своей стране. Однако чувства побеждают — оба мира сочетаются в этом счастливом браке.

Корректоры распрощались и ушли. Они расставались лишь до завтрашнего утра, однако на улице они пошли уже как незнакомые, каждый шел отдельно, хотя оба мужчины направлялись к одному и тому же небольшому бару. В этом баре, расположенном за углом, в нескольких шагах от типографии, подавали и прохладительные напитки. Каждого из них пронизывала холодная ненависть к другому, как бывает у тех, кто вынужден работать в одном ярме: между ними нет ничего общего и ничто не связывает их, ничто, кроме смирительной рубахи повседневного труда. Именно смирительная рубаха, думал Пелудо, смирительная рубаха, да еще какая — для тех, кто, как он, ненавидит выходные дни. Он замедлил шаг, чтобы Чолула обогнал его. А тот, будто спиной ощущая враждебность коллеги, ускорил шаг — он спешил купить в баре воздушный змей для малыша, сына мулатки, которую звали Анастасией. Чолула жил в лачуге, близ конного завода «Корона», рядом с полем, на котором семинаристы, подобрав полы одежды, увлеченно играли в футбол.

Чолула купил змея и ушел, а Пелудо попросил прохладительный напиток из сока тамаринда. Его неприветливость отталкивала товарищей. Зато, видимо, его хорошо знал кабальеро с угловатыми чертами лица, с запавшими глазами и тонкими губами, который потягивал из стакана рисовый оршад.

Выходили они вместе.

— Что поделываешь, старина Пелудо? — спросил кабальеро; это был не кто иной, как Октавио Сансур собственной персоной.

— Как поживаешь, Табио Сан? Как видишь, мы даже выпили с тобой, только ты пил оршад, а я — тамариндовую. Читал газету?

— Еще не видел… Я вошел вслед за тобой и сразу же заметил, что ты принес газету. Так зачем мне еще покупать — набивать кошелек этим продажным шкурам? Хотя, пожалуй, куплю. Ты ведь все никак не научишься хорошим манерам — не привык носить газету в руке или класть в карман. Суешь ее под мышку, а потом она скверно пахнет.

— Хуже пахнуть, чем пахнет, она уже не может, братишка… Это вонючая банановая газетенка, недаром она получила премию «Мор Кабо», [88] недаром тираж газетенки запатентован черт знает в скольких «in…».

88

88. …банановая газетенка получила премию «Мор Кабо» («Мур Кэбот»). — Премия была установлена Колумбийским университетом для поощрения проамериканских изданий в Латинской Америке.

— Новости есть?

— Да, подыскали помещение около здания Лотереи…

— Слишком близко к центру…

— Зато удобно. Рядом ежедневно играют на маримбе. В клубе «Идеал». Печатный станок будет работать, пока они играют…

— И музыка заглушит?..

— Еще бы! Она звучит в десять раз громче — на маримбе одновременно играют все исполнители, а маримба сама по себе — это уже целый водопад звуков…

— Да, но они играют, очевидно, с перерывами, нельзя же то и дело останавливать печатный станок…