Глаза тьмы

Сейчас Эрлин готов был согласиться с Диннаром, который считал, что дружба между мужчиной и женщиной — большая редкость.

— Ваш конфликт с Гинтой назревал уже давно, — сказал ваятель в тот день, когда юная сантарийка столь необычным образом покинула Эриндорн. — А главная его причина — это то, что ты разбудил в ней женщину.

— Да ничего я в ней не будил…

— Никто и не говорит, что ты это сделал нарочно. Мне кажется, из всех твоих абельмин только она и любит тебя по-настоящему.

— Она презирает меня. Ты же знаешь, чего она мне наговорила.

— Тебя это задело?

— Нет, но… Она оскорбила меня! Какое она имела право?

— Вы оба наговорили друг другу лишнего.

«Да, пожалуй, мы оба были хороши, — думал Эрлин, вспоминая ссору с Гинтой. — Но она не имела права обвинять меня в трусости…»

А может, всё-таки имела? Эрлин знал: сейчас она бы не сказала ему того, что сказала тогда. Но сейчас он уже не такой, как тогда, полгода назад.

«Ты ещё пожалеешь о своих словах, маленькая дикарка! Я не трус. И не кукла без прошлого и будущего. Я сам разберусь со своим прошлым и построю своё будущее. Сам. Я докажу, что мне не нужна твоя помощь, каким бы могуществом ты ни обладала. Я мужчина и способен сам решать свои проблемы».

Эрлин ловил себя на том, что ещё никогда ни на кого так не сердился, как на эту маленькую худышку с копной непокорных волос и огромными синими глазами, то ясными, как весеннее небо, то сумрачными, словно зимний вечер. Он часто вспоминал её тонкую фигурку, стремительно и грациозно взбегающую по ступеням дворца, мелькающую среди тяжёлых вазонов с цветами. Пока она здесь жила, ему казалось, что во дворец залетела какая-то диковинная птица, которая доверчиво подпускает к себе его, Амниту, Диннара, с остальными же соблюдает дистанцию, но не потому что их боится, а потому что чувствует их страх и настороженность, и, может быть, даже испытывает неловкость из-за того, что залетела в чужой сад…

В гордости этой юной аттаны не было ни капли высокомерия. Её замкнутость вовсе не говорила о тяжёлом, угрюмом характере, она являлась следствием её самодостаточности и постоянной внутренней работы, которой требовали её дар и высокое предназначение. Приветливость Гинты сочеталась с таким поистине царским достоинством, что никто из мужчин никогда не допускал по отношению к ней тех вольностей, которые охотно позволяли прочие абельмины. Эрлин замечал, что Гинта чувствует себя среди этих рослых белокожих красавиц как-то неловко, словно стесняется своей худобы, своих слишком буйных иссиня-чёрных волос — их совершенно невозможно было уложить в затейливую модную причёску. Она не любила делать причёски. И наверное, единственная из девушек, каких он знал, не любила смотреться в зеркало. Она считала себя некрасивой, нескладной и даже не подозревала, как часто он исподтишка любовался её странной, завораживающей грацией, сквозившей в каждом её движении, несмотря на подростковую угловатость. Она всегда охотно для него танцевала. Сантарийцы даже самого знатного происхождения не считали зазорным петь или танцевать по чьей-либо просьбе. Благодаря Гинте Эрлин понял, что это тоже способ общения. И не только с друзьями. Он до сих пор помнил, какой танец она исполнила для Айнагура. Абеллург хотел посмеяться над ней. Гинта это поняла, но отнеслась к его просьбе серьёзно. Она сосредоточилась, долго и внимательно смотрела на Айнагура, потом начала танцевать. А когда закончила, серьёзен был Айнагур. Эрлину понравился её танец, скорей похожий на пантомиму, но он не понял его смысла. Айнагур, видимо, понял. А самое главное — он понял, что юная аттана из Ингамарны не боится насмешек, ни его, ни чьих бы то ни было вообще, и если захочешь над ней посмеяться, то, возможно, посмеёшься над самим собой. Если вообще не пропадёт желание смеяться. Гинта умела за себя постоять. Эрлин иногда ловил себя на том, что его это раздражает… Точнее, его раздражало то, что она это подчёркивала. А может, он это придумал? Он иногда сам не мог понять, почему сердился на эту маленькую синеглазую колдунью. Великая нумада, спасшая Улламарну от бесплодия, возглавившая поход на запад, победительница каменных демонов и белых колдунов с их полчищем великанов… При всём своём могуществе она ещё во многом была ребёнком, и Эрлину постоянно казалось, что он должен от чего-то её уберечь.

Он с тринадцати лет спал с женщинами, но никогда не испытывал по отношению к ним каких-то сильных чувств. Гинту он даже не воспринимал как женщину, но она была единственным существом женского пола, способным вывести его из равновесия. Вряд ли она об этом догадывалась. Напряжённая, полная интриг и всевозможных интрижек дворцовая жизнь, а главное, привычка соблюдать статус божественного правителя приучили Эрлина к строгому самоконтролю. Он тоже редко догадывался о том, что творится у неё на душе, поскольку она владела собой ничуть не хуже. Эта девочка была не только великая нумада, но и прирождённая правительница. Привыкшая покровительствовать сама, она не терпела покровительства по отношению к ней. Она, конечно, совершила много подвигов и исцелила его, но почему она не хочет признать, что в чём-то он может оказаться сильнее или, по крайней мере, не слабее её? Зато считает, что вправе читать ему морали! «Ты научился пользоваться любовью окружающих, но сам любить не научился…»

Любить… Девчонка! Сущий ребёнок. Вся её жизнь — как красивая сказка. Она росла в прекрасном замке, который стоит в прекрасном лесу, недалеко от прекрасных радужных гор… Кто её окружал с раннего детства? Заботливая няня, мудрый дед и его ученики — будущие мудрецы Сантары… Конечно, у неё были враги, и среди них — самые настоящие злодеи. Она воевала с этими злодеями, с великанами и чудовищами. А любовь… В её представлении это прекрасно. Как любовь Сагарана… Она не знает, что такое любовь злодея. И как воевать с чудовищем, которое готово лизать тебе пятки.

«Любовь! Что она в этом понимает? И почему я должен соответствовать её глупому идеалу? Я вовсе не обязан быть героем, которого она нарисовала в своём воображении. А если она считает, что я не обойдусь без её великого колдовства, то она ошибается».

Эрлин злился. И на Гинту, и на себя самого. В конце концов он ничего не должен ей доказывать. Этой великой колдунье, а если точнее, глупой влюблённой девчонке, в которой он, выражаясь словами Диннара, разбудил женщину. Он ничего такого не хотел. Хватит с него этих женщин. И всей этой любви. Любовь хороша только на сцене и в книгах. Да ещё в том прекрасном краю лесов и радужных гор, где всё похоже на сказку и люди живут, как герои древних легенд.

«Она сейчас там, — думал Эрлин. — Бродит по лесам со своим золотым зверем. А может, летает на хеле… Это её мир, и ей там должно быть хорошо. Там она и найдёт своего героя. Умного, прекрасного, благородного. Как Сагаран. Она, конечно, считает, что второго такого нет и быть не может, а уж мне до него, как до неба… Ну и ладно. Хватит об этом думать. Есть дела поважнее. Я должен разобраться, кто же меня всё-таки изводит».

— Я не ощущаю поблизости колдуна, который мог бы вторгаться в твоё сознание, — сказал Диннар, внимательно выслушав Эрлина. — Гинта тоже почувствовала бы это. Тот, кто к тебе является, делает это по своей воле. Тебя преследует нафф. Просто нафф, не соединённая с тонким телом. Ведь этот «двойник» приходит к тебе только во сне? Мы не можем видеть нафф наяву, но, вторгаясь в наши сны, она может стать видимой. Сны — совсем другая реальность. Там всё состоит из материи, которая не подвластна ни одному нумаду. Нафф умерших может являться нам во сне. Моя мать приходила ко мне. Она была великой колдуньей, и после смерти её душа сохранила память. Пока я жил в пустыне, она постоянно витала возле меня. Может, сказалось то, что я часто о ней думал. А однажды она явилась ко мне и попросила уничтожить её статую. Ту, которую я сделал для храма Чёрной звезды. Она сказала, что колдун Тагай пытается поймать её нафф.

— Зачем?

— Колдун, поймавший чью-то душу, получает над ней большую власть. Возможно, Тагай хотел выведать у Диннары какие-нибудь секреты. Она многое умела и даже знала тайны чёрных тиумид. А заодно он хотел лишить меня покоя, днём и ночью посылая мне образ моей матери.

— И она не могла противостоять ему?

— Могла, но не была уверена, что сможет и дальше. Живой колдун обычно сильнее мёртвого. Я разбил статую матери и лишил Тагая возможности сделать её вторичное суннао, а потом соединить с её нафф в аллюгине.

— А сейчас… Она больше тебе не является?

— Нет. Наверное, потому что я сейчас реже о ней думаю…

Эрлин это знал. Весь Эриндорн знал, кто сейчас всецело завладел мыслями и душой ваятеля.

— Там было много аллюгина, — продолжал Диннар, немного помолчав. — Он обладает свой ством притягивать тонкие тела и души мёртвых. Имея аллюгиновое зеркало или даже просто живя там, где поблизости имеется аллюгин, человек иногда непроизвольно притягивает к себе души своих покойных родичей, друзей… И врагов. Эрлин, а ты уверен, что здесь ни у кого нет аллюгинового зеркала? Всем известно, что, едва поселившись в Сантаре, валлоны попробовали использовать зеркала Ханнума, как обычные.

— Их отвезли обратно, в горы Улламарны…

— Абеллурги сказали это людям, когда поняли, что с сантарийцами лучше лишний раз не ссориться. И не нарушать те запреты, которые так свято соблюдают в этой стране. Вот они и постарались убедить народ в том, что вернули зеркала туда, где им положено быть.

— А на самом деле, значит, не вернули?

— Скорее всего. Вряд ли они осмелились снова сунуться в пещеры Улламарны. Насколько я знаю, валлоны просто выбрасывали эти зеркала. В лесах недалеко от Валлондорна до сих пор находят куски аллюгина. А те зеркала, которые повесили во дворце… Абеллурги — люди любознательные. Возможно, это единственное, что есть хорошего в твоих первых слугах. И если кто-то из них надеется когда-нибудь разгадать тайну аллюгиновых зеркал, они должны были оставить у себя хотя бы одно такое зеркало. Жаль, что мне это раньше не приходило в голову…