Глаза земли. Корабельная чаща
Шрифт:
Много огней в доме загорелось, и от низу и до верху в окнах все видко.
Там укладывает мать, вся в белом, маленьких детей в кроватки.
Там умываются.
А там — пьют вино.
А еще повыше — двое так сидят.
И все внизу видко, и только невидко, где окна завешаны…
А в одном окне мальчик сидит за столом, пишет, читает, губками перебирает, себе помогает, весь кудрявенький, хорошенький, а лампа зеленая.
Гляжу я на мальчика под зеленой лампой и забыл про себя, что я приехал в Москву, и куда мне идти, и что мне делать.
Стою
Вдруг человек хорошего вида, немолодой-нестарый, из-под руки меня спрашивает ласково:
— Скажи, друг, откуда ты к нам пожаловал?
— С Пинеги, — отвечаю, — мы пинжакй.
— Оно и видно, — говорит, — издалека приехал. Похоже, еще и не устроился нигде. Чего-же ты тут так долго стоишь и глядишь. Что ты видишь?
— Мне, — говорю, — вон тот мальчик полюбился под зеленой лампой: сидит, пишет, читает, губками себе помогает, какие веселые волосы. Не можешь ли мне сказать, кто этот мальчик у вас?
Засмеялся неизвестный человек на мои слова и говорит:
— Мальчик этот у нас, это вернее всего — новый Пушкин родился. Мы ждем от него, чтобы он так сказал о правде, чтобы все ее поняли и чтобы весь свет пошел за нашей правдой. Вот мы какие, вот какой у нас мальчик! Слыхал, — спрашивает, про Пушкина?
— Нет, — отвечаю, — человек я — северный, бурлак и охотник, сказки сам сказываю, а про Пушкина, может, и слыхал, да к чему он — не понимаю. Сделай милость, расскажи!
— Пушкин, — говорит, — был человек замечательный: он говорил только правду. Мы все ждем, чтобы он опять родился: вот, может быть, этот мальчик и есть новый Пушкин.
Тут я понял, что он это пошутил: не может человек два раза родиться. Но мне полюбилось, как он сказал: мне самому тоже хочется в своих сказках правду сказывать.
— Милый ты мой, — говорю я, и радуюсь, и прошу его: — друг, давай где-нибудь посидим, — поговорим.
И показываю ему в окно на тех двух в окошке, что вот уже час или более так сидят, ничего не делают и между собой неслышно говорят.
— Можно! — отвечает мне мой друг.
И повел меня опять назад через тот великий мост.
Ну вот, пришли, мы в другой большой дом, там все сидели, ели, пили, и мы сели за столик одни. Он меня накормил и сам немного отведал, а потом спрашивал и записывал, и так-то ему это полюбилось, когда я ему рассказал, что приехал в Москву просить, чтобы приняли меня в колхоз со своим путиком.
— Счастливый, ты, — говорит, — человек!
— Это, — говорю, — я знаю.
— Нет, в том счастливый ты, — говорит, — человек, что на меня напал!
Так сложил он свои бумажки, заплатил по счету и велел вызвать машину.
Сели мы в машину и поехали скоро, вся Москва со всеми огнями за нами гонится и не может догнать.
— Хороша, — говорю, — Москва!
А он мне:
— Да и ты хорош!
Так приехали мы в общежитие, и тут велено мне было жить спокойно и ждать, когда меня позовут. Прощаясь,
друг мне еще раз сказал:— Счастлив, что напал на меня.
И назвался Иваном Егорычем.
Ну, хорошо! Рано утром я просыпаюсь на белой постели, а вокруг все до одного человека спят. Слышу: внизу где-то люди шумят, покрикивают, скребут и машины гудят и шуршат.
— Что бы это было такое?
А кругом меня человек к человеку спят на белых простынях.
Спросить некого.
Вижу, кот сидит на окне и тоже вроде меня слышит и тревожится: что бы это было такое?
Окно все голубеет, все светлеет. Кот что-то по-своему понял, сел на задние лапки, поднялся и передними двумя, часто перебирая, начинает драть по мороженому стеклу.
Драл-драл, и ему стало видко.
Видит кот, галки летят, много летит галок, и он мордочкой ведет в их сторону:
Галки прямо — и кот прямо, галки вбок — и кот вбок, галки вправо, галки, влево: куда-галки — туда кот.
Подхожу и я сам к окну. Живые помочи!
Полна улица людей, и все с лопатами. Машины приходят, машины уходят. Приходят машины пустые, уходят — полны снега.
Все работают, улицу очищают, снег накладывают.
Чем думаю, я-то плох? Потихоньку оделся, спускаюсь с лестницы и спрашиваю у людей:
— Что вы делаете?
А они мне весело отвечают:.
— Весну делаем!
Чем же, думаю, я-то плох? Беру себе лопату в руки…
Так у них в Москве: головой работают больше по ночам, и эти — по утрам долго спят.
А кто руками, так еще начинают работать в темноте, как и у нас, на Пинеге. И я с теми каждый день в темноте начинаю, в темноте и кончаю.
Так у нас все скоро вышло: весну в Москве сделали.
Хорошо весну сделали мы: ни одного пятнышка белого. А, когда снегу не стало — что делать солнцу? Сушить улицу. Сушит оно и играет цветными платочками на головах. Любо!
Первые дни меня в общежитии спрашивали:
— Что ты делаешь?
А я в ответ:
— Весну делаю!
А они мне:
— Ты что же, в дворниках, или в трест по очистке нанялся?
А я им:
— Нет, я это незадаром в Москве хлеб ем.
С тем они от меня и отошли.
Потом вдруг приходит машина и говорят мне:
— За тобой!
И повезли меня к Калинину.
Часть пятая
Утиная вечерка
Глава четырнадцатая
Бывает, в бору у какой-нибудь золотисто-рыжей сосны из белого соснового тела выпадет сучок. Пройдет год или два, и эту глубокую дырочку оглядит зарянка, маленькая птичка точно такого же цвета, как золотисто-рыжая кора у сосны. Эта птичка натаскает в пустой сучок перышков, сенца, пуха, прутиков, устроит себе теплое гнездышко в пустом сучке, потом выпрыгнет на веточки и запоет.
И так начинает птичка весну.
Через какое-то время, а той прямо тут вслед за птичкой приходит охотник и останавливается у этого самого дерева в ожидании вечерней зари.