Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова

– Просто дуб – что! Зимний дуб – вот это существительное!

– Садись, Савушкин, вот что значит опаздывать. “Дуб” – имя существительное, а что такое “зимний”, мы ещё не проходили. Во время большой перемены будь любезен зайти в учительскую.

– Вот тебе и зимний дуб! – хихикнул кто-то на задней парте.

Савушкин сел, улыбаясь каким-то своим мыслям, ничуть не тронутый грозными словами учительницы. “Трудный мальчик”, – подумала Анна Васильевна.

Урок продолжался.

– Садись, – сказала Анна Васильевна, когда Савушкин вошёл в учительскую.

Мальчик с удовольствием опустился в мягкое кресло и несколько раз качнулся на пружинах.

– Будь добр, объясни: почему ты систематически опаздываешь?

– Просто не знаю, Анна Васильевна. – Он по-взрослому развёл руками. – Я за целый час выхожу.

Как трудно доискаться истины в самом пустячном деле! Многие ребята жили гораздо дальше Савушкина, и всё же никто из них не тратил больше часа на дорогу.

– Ты живёшь в Кузьминках?

– Нет, при санатории.

– И тебе не стыдно говорить, что ты выходишь за час? От санатория до шоссе минут пятнадцать, и по шоссе не больше получаса.

– А я не по шоссе хожу. Я коротким путём, напрямки через лес, – сказал Савушкин, как будто сам немало удивлённый этим обстоятельством.

– “Напрямик”, а не “напрямки”, – привычно поправила Анна Васильевна.

Ей стало смутно и грустно, как и всегда, когда она сталкивалась с детской ложью. Она молчала, надеясь, что Савушкин скажет: “Простите, Анна Васильевна, я с ребятами в снежки заигрался”, – или что-нибудь такое же простое и бесхитростное, но он только смотрел на неё большими серыми глазами, и взгляд его словно говорил: “Вот мы всё и выяснили. Чего же тебе ещё от меня надо?”

– Печально, Савушкин, очень печально! Придётся поговорить с твоими родителями.

– А у меня, Анна Васильевна, только мама, – улыбнулся Савушкин.

Анна Васильевна чуть покраснела. Она вспомнила мать Савушкина – “душевую нянечку”, как называл её сын. Она работала при санаторной водолечебнице, – худая усталая женщина с белыми и обмякшими от горячей воды, будто матерчатыми, руками. Одна, без мужа, погибшего в Отечественную войну, она кормила и растила, кроме Коли, ещё троих детей.

Верно, у Савушкиной и без того хватает хлопот.

– Придётся мне сходить к твоей матери.

– Приходите, Анна Васильевна, вот мама обрадуется!

– К сожалению, мне нечем её порадовать. Мама с утра работает?

– Нет, она во второй смене, с трёх.

– Ну и прекрасно. Я кончаю в два. После уроков ты меня проводишь…

Тропинка, по которой Савушкин повёл Анну Васильевну, начиналась сразу на задах школьной усадьбы. Едва они ступили в лес и тяжко гружённые снегом еловые лапы сомкнулись за их спиной, как сразу перенеслись в иной, зачарованный мир покоя и беззвучья. Сороки, вороны, перелетая с дерева на дерево, колыхали ветви, сшибали шишки, порой, задев крылом, обламывали хрупкие, сухие прутики. Но ничто не рождало здесь звука.

Кругом белым-бело. Лишь в вышине чернеют обдутые ветром макушки рослых плакучих берёз, и тонкие веточки кажутся нарисованными тушью на синей глади неба.

Тропинка бежала вдоль ручья – то вровень с ним, покорно следуя всем извивам русла, то, поднимаясь высоко, вилась по отвесной круче.

Иногда деревья расступались, открывая солнечные весёлые полянки, перечёркнутые заячьим следом, похожим на часовую цепочку. Попадались и крупные следы, в виде трилистника, принадлежавшие какому-то большому зверю. Следы уходили в самую чащобу, в бурелом.

– Сохатый прошёл! – словно о добром знакомом, сказал Савушкин, увидев, что Анна Васильевна заинтересовалась следами. – Только вы не бойтесь, – добавил он в ответ на взгляд, брошенный учительницей в глубь леса. – Лось, он смирный.

– А ты его видел? – азартно спросила Анна Васильевна.

– Самого? Живого? – Савушкин вздохнул. – Нет, не привелось. Вот орешки его видел.

– Что?

– Катышки, – застенчиво пояснил Савушкин.

Проскользнув под аркой гнутой ветлы, дорожка вновь сбежала к ручью. Местами ручей был застлан толстым снеговым одеялом, местами закован в чистый ледяной панцирь, а порой среди льда и снега проглядывала тёмным, недобрым глазом живая вода.

– А почему он не весь замёрз? – спросила Анна Васильевна.

– В нём теплые ключи бьют. Вон видите струйку?

Наклонившись над полыньёй, Анна Васильевна разглядела тянущуюся со дна тоненькую нитку; не достигая поверхности воды, она лопалась мелкими пузырьками. Этот тонюсенький стебелёк с пузырьками был похож на ландыш.

– Тут этих ключей страсть как много! – с увлечением говорил Савушкин. – Ручей-то и под снегом живой.

Он разметал снег, и показалась дегтярно-чёрная и всё же прозрачная вода.

Анна Васильевна заметила, что, падая в воду, снег не таял, сразу густел и провисал в воде студенистыми зеленоватыми водорослями. Это ей так понравилось, что она стала носком ботика сбивать снег в воду, радуясь, когда из большого комка вылеплялась особенно замысловатая фигура. Она вошла во вкус и не сразу заметила, что Савушкин ушёл вперёд и дожидается её, усевшись высоко в развилке сука, нависшего над ручьём. Анна Васильевна нагнала Савушкина. Здесь уже кончалось действие тёплых ключей, ручей был покрыт плёночно-тонким льдом. По его мрамористой поверхности метались быстрые, лёгкие тени.

– Смотри, какой лёд тонкий, даже течение видно!

– Что вы, Анна Васильевна! Это я ветку раскачал, вот и бегает тень.

Анна Васильевна прикусила язык. Пожалуй, здесь, в лесу, ей лучше помалкивать.

Савушкин снова зашагал впереди учительницы, чуть пригнувшись и внимательно поглядывая вокруг себя.

А лес всё вёл и вёл их своими сложными, путаными ходами. Казалось, конца-краю не будет этим деревьям, сугробам, этой тишине и просквоженному солнцем сумраку.

Нежданно вдалеке забрезжила дымчато-голубая щель. Редняк сменил чащу, стало просторно и свежо. И вот уже не щель, а широкий, залитый солнцем просвет возник впереди, там что-то сверкало, искрилось, роилось ледяными звездами.

Тропинка обогнула куст орешника, и лес сразу раздался в стороны. Посреди поляны в белых сверкающих одеждах, огромный и величественный, как собор, стоял дуб. Казалось, деревья почтительно расступились, чтобы дать старшему собрату развернуться во всей силе. Его нижние ветви шатром раскинулись над поляной. Снег набился в глубокие морщины коры, и толстый, в три обхвата, ствол казался прошитым серебряными нитями. Листва, усохнув по осени, почти не облетела, дуб до самой вершины был покрыт листьями в снежных чехольчиках.