Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова

Не потому ли его единственные неудачи в освоении школьной программы связаны именно с учебной экзотикой – с фонетикой французского языка? При произнесении носовых и сочетаний гласных у старательного школьника “деревенеет” язык – по причине чуждости, непривычности самих звуков. Дело здесь не в недостатке навыка, а в недостаче похуже – болезненной зажатости, скованности творческого начала, отсутствии внутренней свободы. Так вот зачем нужны малолетнему герою испытания чуждыми звуками – те самые “уроки французского”. Они должны расколдовать его, озарить новым светом.

Подобный прорыв может совершиться только чудом, и вот таким как бы волшебным событием становится для мальчика встреча с Лидией Михайловной, учительницей французского. В её образе поистине всё удивительно – настолько, что она представляется рассказчику существом иной природы, причастной божественному:

Кажется, до того я не подозревал, что и Лидия Михайловна тоже, как все мы, питается самой обыкновенной едой, а не какой-нибудь манной небесной, – настолько она представлялась мне человеком необыкновенным, непохожим на всех остальных.

На неё, владеющую чарами французского языка, приходится смотреть, как на пришелицу из сказки:

Она была учительницей <…> загадочного французского языка, от которого <…> исходило что-то особое, сказочное, неподвластное любому-каждому…

Чудо-учительница, действительно, непостижима для мальчика – исполненная таинственных противоречий. Она, например, одновременно присутствует здесь и сейчас, а в то же время устремлена куда-то вдаль, минуя житейское. С одной стороны, она особенно приметлива и проницательна, в ней чувствуется “смелость и опытность”, в её жестах – уверенность; замечания её – “шутливые, но обязательные для исполнения”, а “от вопросов её <…> не уйти”. С другой стороны, она смотрит “словно бы мимо”, спрашивает так, “будто <…> в это время занята чем-то другим, более важным”, а в голосе её есть “притаённость”. Она и ввергает в трепет внимательностью, пристальным любопытством, и интригует задумчивостью, отстранённостью. “…Было, – вспоминает рассказчик, – какое-то осторожное, с хитринкой, недоумение, относящееся к ней самой и словно говорившее: интересно, как я здесь очутилась и что я здесь делаю?”

Лидия Михайловна удивляет то стремительной непредсказуемостью движений (легко выскакивает из-за стола, вскрикивает, хлопает в ладоши, машет руками), то величавой невозмутимостью и статуарностью (“правильное и потому не слишком живое лицо”, “спокойный, чуть безразличный тон”). В ней зрелая мудрость сочетается с внезапным детским озорством (ведёт “себя как обыкновенная девчонка, а не учительница” – озадачен подросток).

Чем же эти поражающие мальчика противоречия разрешаются? Высоким единством личности, синтезом красоты и добра. При взгляде на Лидию Михайловну главный герой рассказа будто готовится к будущему постижению знаменитых чеховских слов: “В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли”. “Вся умная и красивая, – восхищается он, вспоминая былые встречи, – красивая и в одежде, и в своей женской молодой поре…”. И не только обликом своим завораживает учительница ученика – она подчиняет магической гармонии и всё вокруг себя: неправдоподобно красив её радиоприёмник с проигрывателем, веет какой-то прелестью от её квартиры, где воздух пропитан “лёгкими и незнакомыми запахами иной <…> жизни”, произведением искусства выглядят присланные ею золотые макароны, очарование захватывает даже школьный класс, покоренный неземными звуками французского языка.

Но замечательней всего то, как естественно в словах и поступках Лидии Михайловны красота претворяется в добро. В тоне самого собой разумеющегося добра учительница, пожалуй, напоминает фей из сказок Шарля Перро – столь же просто её грация расцветает благими делами. Волшебницы из “Сказок матери Гусыни” восстанавливают естественные права высокого и прекрасного магическими жестами – превращениями и преображениями. Так, каждое слово, сказанное подопечной феи из сказки “Волшебницы”, превращается в драгоценный камень или цветок (реализация метафоры), а крёстная из “Золушки” не просто готовит для своей “замарашки” блестящий экипаж, а именно оборачивает низовой быт (мышей из мышеловки, крысу из крысоловки) в явление высокой культуры (породистых лошадей и вышколенного форейтора). Нечто подобное совершает и чародейка-учительница: неслучайно в сильных позициях текста находим слова “сказка”, “чудо” и их эквиваленты (“Должны же существовать границы разумного”; “Господи, что творится на белом свете! <…> Светопреставление – не иначе”). Вот величественная дама превращается в озорную девчонку, а вот уже детская игра пресуществляется в спасительное для мальчика молоко. От Лидии Михайловны, как от блоковской Незнакомки, исходят таинственные эманации – она словно “дышит” духами (“до меня доходил запах духов от неё, который я принимал за самоё дыхание”). В итоге же – преображается сам юный герой: наказание французским языком оборачивается для него удовольствием; в нём самом под творческим воздействием ангарской феи просыпается волшебный дар (“французские слова, они уже не обрывались у моих ног тяжёлыми булыжниками, а, позванивая, пытались куда-то лететь”). Вместе с прежде “деревеневшим” языком мальчика освобождается, расширяется и его сознание – он уже готов сделать следующий, решающий сказочный шаг.

Сказочный сюжет, как правило, реализуется в испытаниях и последующем обретении волшебных предметов. В “Уроках французского”, можно сказать, проступают мерцающие соответствия с этим сюжетным планом волшебной истории. Парадоксальным образом, испытания заданы вовсе не феей-учительницей, а невольно самим учеником – и себе, и своей магической помощнице. Как мальчик привык испытывать себя в учёбе и игре, стремясь всегда получить пять из пяти и выбить десять из десяти, так теперь он, сам того не осознавая, ставит перед собой максимальные моральные задачи. Он должен отказаться от лёгких даров, от пассивного принятия помощи – и так продержаться на высшем уровне гордости и достоинства. В свою очередь, благородное упорство мальчика отражает испытательный вызов от него к самой дарительнице: ей уже никак не обойтись простым сочувствием к нуждающемуся – её доброе деяние может состояться только в высокой игре с юным героем, только в творческом состязании. До акта дарения и дающей, и принимающему надо подняться – тем значительнее дар.

Разумеется, в финале рассказа наставница отправляет своему воспитаннику с далёкой Кубани не просто мифические фрукты – три красных яблока; мальчик сверх того получает ещё и символическое послание. Это яблоки из сказки – вроде плодов Гесперид. Они излучают солнечные намёки: дарение яблок означает, что ученик прошёл инициацию и получил волшебный пропуск в царство высокой культуры; отныне он приобщён к тайне творчества. По умолчанию понятно, кем стал автобиографический герой: без уроков французского и этих их первых плодов не состоялся бы русский писатель.

Итак, уроки французского – это волшебные дары культуры как сферы добра и красоты; но в чём же тогда вина рассказчика, о которой говорится в первом абзаце? Подтекстовый вектор здесь опять-таки ведёт за текст: всё это произведение, видимо, следует рассматривать как подобие покаяния. Можно догадаться: вина кающегося – это вина писателя; так много было дано ему на входе в творчество, такой импульс чуда он получил, что теперь ему особенно стыдно за свои далеко не сказочные писательские достижения.

Людмила Петрушевская Новые Робинзоны

Хроника конца XX века

_____________

Мои папа с мамой решили быть самыми хитрыми и в начале всех дел удалились со мной и с грузом набранных продуктов в деревню, глухую и заброшенную, куда-то за речку Мору. Наш дом мы купили за небольшие деньги, и он стоял себе и стоял, мы туда ездили раз в году на конец июня, то есть на сбор земляники для моего здоровья, а затем приезжали в августе, когда по заброшенным садам можно уже было набрать яблок, терновки-сливки и одичавшей мелкой чёрной смородины, а в лесах была малина и росли грибы. Дом был куплен как бы на развал, мы жили и пользовались им, ничего не поправляя, пока в один прекрасный день отец не договорился с шофёром, и мы весной, как только просохло, отправились в деревню с грузом продуктов, как Робинзоны, со всяким садовым инвентарём, а также с ружьём и собакой борзой Красивой, которая, по всеобщему убеждению, могла брать осенью зайцев в поле.

И отец начал лихорадочные действия, он копал огород, захватив и соседний участок, для чего перекопал столбы и перенёс изгородь несуществующих соседей. Вскопали огород, посадили картофеля три мешка, вскопали под яблонями, отец сходил и нарубил в лесу торфа. У нас появилась тачка на двух колёсах, вообще отец активно шуровал по соседним заколоченным домам, заготавливал что под руку попадётся: гвозди, старые доски, толь, жесть, вёдра, скамейки, ручки дверные, оконные стёкла, разное хорошее старьё типа бадеек, прялок, ходиков и разное ненужное старьё вроде каких-то чугунков, чугунных дверок от печей, заслонок, конфорок и тому подобное. Во всей деревне было три старухи, Анисья, совсем одичавшая Марфутка и рыжая Таня, у которой единственной было семейство и к которой на своём транспорте наезжали дети, что-то привозили, что-то увозили, привозили городские банки консервов, сыр, масло, пряники, увозили солёные огурцы, капусту, картошку. У Тани был богатый погреб, хороший крытый двор, у неё жил какой-то замученный внук Валерочка, вечно страдавший то ушами, то коростой. Сама же Таня была медсестрой по образованию, а образование она получила в лагере на Колыме, куда Таня была отправлена за украденного из колхоза поросёнка в возрасте семнадцати лет. У Тани не зарастала народная тропа, у неё топилась печка, к ней приходила пастушиха Верка из соседней обитаемой деревни под названием Тарутино и кричала ещё издалека, я наблюдала: “Таня, чаю попить! Таня, чаю попить!” Бабка Анисья, единственный человек в деревне (Марфутка не в счёт, а Таня была не человек, а преступник), сказала нам, что Таня в своё время была здесь, в Море, завмедпунктом и чуть ли не главным человеком, у неё делались большие дела, полдома она сдавала под медпункт и тоже шли деньги. У Тани и Анисья поработала пять лет, за что и осталась вообще без пенсии, поскольку не доработала в колхозе до положенных двадцати пяти лет, а пять лет подметания в медпункте не считаются для выплаты пенсии как рабочему. Мама съездила было с Анисьей в собес в Призерское, но собес был уже навеки и безнадёжно закрыт, и всё было прикрыто, и мама быстро пешком дотопала двадцать пять километров до Моры с напуганной Анисьей, и Анисья с новым рвением принялась копать, рубить в лесу, таскать сучья и стволы к себе в дом: спасалась от перспективы голодной смерти, которая ожидала бы её в случае безделья, и живой пример тому являла Марфутка, которой уже было восемьдесят пять лет, и она уже не топила в избе, а картофель, который она кое-как перетаскала осенью к себе в дом, за зиму замёрз и теперь лежал гнилой мокрой кучкой – всё-таки Марфутка за зиму кое-что подъела да и со своим единственным добром, гнилой картошкой, не желала расставаться, хотя мама меня к ней однажды послала с лопатой всё это выскрести. Но Марфутка не открыла мне дверь, разглядев в заткнутое тряпками окно, что я иду с заступом. Марфутка то ли ела картошку сырой при полном отсутствии зубов, то ли разводила огонь, когда никто не видел, – неизвестно. Дров у неё не было ни полена. Весной Марфутка, закутанная во множество сальных шалей, тряпок и одеял, являлась к Анисье в тёплый дом и сидела там, как мумия, ничего не говоря. Анисья её и не пыталась угощать, Марфутка сидела, я посмотрела однажды в её лицо, вернее, в тот участок её лица, который был виден из тряпья, и увидела, что лицо у неё маленькое и тёмное, а глаза, как мокрые дырочки. Марфутка пережила ещё одну зиму, но на огород она уже не выходила и, видимо, собиралась “умирать от голода”. Анисья простодушно сказала, что Марфутка прошлый год ещё была хорошая, а сегодня совсем плохая, уже носочки затупились, смотрят в ту сторону. Мать взяла меня, и мы посадили Марфутке картошки так с полведра, а Марфутка смотрела за нами с задов своего домишки и беспокоилась, видно, что мы захватили её огородик, но доползти до нас она не посмела, мать сама пошла к ней и дала ей полведра картошки. Видимо, Марфутка поняла, что её огород покупают за полведра картошки, и не стала брать картошку, сильно испугавшись. Вечером мы с мамой и папой пошли к Анисье за козьим молоком, а Марфутка сидела там. Анисья же сказала нам, что она нас видела на Марфином огороде. Мама ей ответила, что мы решили помочь бабе Марфе. Анисья же возразила, что Марфутка собралась на тот свет, нечего ей помогать, она найдёт дорогу. Надо сказать, что Анисье мы платили не деньгами, а консервами и пакетами супов. Долго это продолжаться не могло, молоко у козы было и прибывало с каждым днём, а консервами мы только и питались. Надо было установить более жёсткий эквивалент, и мама сказала тут же после разговора с Анисьей, что консервы кончаются, есть нам самим нечего, так что молоко покупать не будем. Анисья, человек смекалистый, ответила, что завтра принесёт нам баночку молока и поговорим, может, если у нас есть картошка, тогда поговорим. Анисья, видимо, злилась на то, что мы тратим картофель на Марфутку, а не на покупку молока, она не знала, сколько мы извели картофеля на Марфуткин огород в голодное весеннее время (месяц май – месяц ай), и воображение у неё работало, как мотор. Видимо, она прорабатывала варианты Марфуткиного скорого конца и рассчитывала снять урожай за неё и заранее сердилась на нас, владельцев посаженного картофеля. Всё становится сложным, когда речь идёт о выживании в такие времена, каковыми были наши, о выживании старого немощного человека перед лицом сильного молодого семейства (матери и отцу было по сорок два года, мне восемнадцать).

Вечером к нам сначала пришла Таня в городском пальто и резиновых сапогах жёлтого цвета, с новой хозяйственной сумкой в руках. Она принесла нам задавленного свиньёй поросёнка, завёрнутого в чистую тряпку. Она полюбопытствовала, прописаны ли мы в Море. Она сказала, что у многих домов есть владельцы и они захотят приехать, если им написать, а это не брошенные дома и брошенное добро, и каждый гвоздь надо купить и вбить. В заключение Таня напомнила нам о перенесённой изгороди и о том, что Марфутка ещё жива. Поросёнка она предложила купить у неё за деньги, за бумажные рубли, и папа в этот вечер рубил и солил мёртвого поросёнка, который в тряпке был очень похож на ребёнка. Глазки с ресничками и тэ дэ.