Глиняные буквы, плывущие яблоки

– Искандер-акя, ты же умный человек, знаешь, что у нас давно света нет: какой телевизор без света работать согласится?

– Откуда я знаю, я что – телемастер, что ли? Может, террористы вам телевизор на батарейке подарили, сейчас техника на все способна... Говорю: инструкция.

– Искандер-акя, – говорил Муса, – может, кто эту инструкцию писал, с моим братом не учился и к дяде моему, у которого на войне ногу оторвало, гостить не ходил. Но ты же учился и ходил, и меня знаешь, и его вот тоже...

Муса показал на меня.

– А этот молодой человек – кто? – Участковый, наконец, проявил давно скопившееся любопытство в отношении учителя.

– Он – наш новый учитель! – крикнули мы с Мусой. – Не слышал разве?

Собака разлеглась около чумазых ног Участкового.

Хорошо, инструкция есть инструкция.

Мы мрачно ковырялись в карманах, вытаскивая из себя какой-то металлический мусор, проволоку, гайку... Весь этот позор складывался в миску, которую держала жена Участкового. Бедному Мусе даже пришлось снять металлическое изделие в виде ремня, отчего брюки сразу поехали вниз.

Голые ноги Мусы, конечно, на конкурс красоты не пошлешь.

– Ханифа-опа! – крикнул Муса, чуть не плача. – Вы бы отвернулись, как женщина!

– Я теперь Безопасность-опа, – сказала супруга Участкового. – А твои ноги я сто раз видела, когда ты на них в детстве из нашего огорода убегал...

И сделала вид, что отворачивается, злопамятная женщина.

Ремень, свернувшись позорным червяком, лег в миску.

Наконец Участковый записал все наши фамилии и стал пропускать по одному через дверной косяк.

Учитель, который до этого находился в своих мыслях, неожиданно спросил Участкового, показывая на косяк:

– Извините, акя. Этот... прибор. Вы его уже проверяли, хорошо работает? Я просто хотел сказать, я в столице один раз проходил через это, но оно другое было немного...

– Так то – в столице! – сказала Ханифа-Безопасность. – В столице, когда я один раз была, я такие вещи повидала, чуть на небо от удивления не прыгнула. Под землей, как принцесса, ездила; в театре прохладительный напиток пила!

– Да, у нас тут – не столица, – согласился Участковый. – В столице, наверное, и террористы нормальные, и все как положено. Хорошо еще, что-то похожее вместо этого прибора нашли, а то бы начальство мне голову отрезало и на моих же глазах из нее бешбармак приготовило.

Ханифа повернулась к мужу и, слегка прикрыв рот, зашептала:

– Вы им, Искандер-акя, расскажите, куда Председатель со своей мафией настоящий прибор и собаку настоящую подевал, а нам вот эту дворняжку необразованную подкинул, корми ее, и пьет как ненормальная, полколодца уже у нас своей наглой пастью выпила... А Председатель и его мафия нам говорят: “Нечего импортную технику на наших террористов расходовать, обойдутся!”. Муж согласился, думал, Председатель, если прибор и собаку хорошо продаст, как честный человек поделится, нам ведь сына женить надо, все знают. А Председатель: я, говорит, прибор дома проверил, он некачественный, моя внучка сквозь него спокойно взрывчатку пронесла; а у него такая внучка, товарищ учитель, – вы бы ее видели... Короче, сидим здесь почти забесплатно, стыд такой, – если настоящие террористы придут, не знаю, как им в глаза смотреть. Да еще эту собаку откармливай – а она только нашу воду пьет и карман разоряет... Может, купите чего-нибудь – конфеты есть, ручка?

Покупателей среди нас не оказалось.

Стали проходить через дверной косяк, который Участковый, несмотря ни на что, уважительно называл “рамкой”, а Муса в отместку за свои падающие штаны обозвал “стеной Искандера”.

Правда, когда проходил Муса, все было в порядке, а мне не повезло.

Только стал проходить – Ханифа вытащила откуда-то велосипедный звонок и стала трезвонить. И такой еще звон злобный, будто скворца за ногу дергают.

– Вот! – обрадовался Участковый. – Иди обратно.

– Не понимаю... – говорю. – Я весь свой металлолом в миску сдал.

– Значит, что-то от государства утаил, посмотри еще, – советует Участковый, и супруга тоже кивает.

Пощупал я себя – никакого металла.

– А может, ты проглотил чего-нибудь? Металл из живота тоже звенеть может.

– Да, тогда операцию придется делать, – сочувствует Ханифа. – У моей сестренки один раз значок “Олимпиада-80” из живота достали...

От этих разговоров я совсем расстроился. Топчусь около рамки, и еще оскорбительное слово, которое на ней нацарапано, в глаза лезет.

– Не расстраивайся, акя, – говорит Ханифа. – Может, все-таки чего-нибудь купишь?

Уф, так бы сразу и сказала... Купил я у нее жвачку, дети давно по жвачке скучали.

Стал проходить – опять тридцать три несчастья. Косяк этот, или как его, – упал.

Хорошо еще меня не придавил. Кто бы тогда дальше все наши дела на бумагу записывал? Муса бы точно не стал, у него получилось бы только: “Дети, дети, мои дети”.

В общем, рамка валяется, собака от страха лает, у Ханифы табуретка с товаром пострадала; “террорист”, — кричит.

Пришлось нам задержаться, помочь им рамку поднять-установить. Столько времени из-за этого терроризма потеряли.

9.

Странно, что Председатель, как человек недоверчивый, не вышел посмотреть на этот шум. Он ко всем людям и звукам с подозрением относится, думает, наверное, что сейчас на него нападут или жалобу напишут.

Мы шли по коридору.

Хотя наш сельсовет был еще и музеем, ничего в нем выставлено не было. Только пара стеклянных витрин из бывшего сельмага, сохранявших вечный запах маргарина. И еще в одной витрине лежала фотография Председателя, под которой было написано: “День сегодняшний”.

Тут же стояла пустая тумбочка для греческой статуи с надписью: “Предок”.

Этой тумбочкой музей заканчивался.

Около двери в кабинет Председателя дежурили два брата, погодки.

Один сидел на диване и пытался завязать пальцы на ноге в узелок.

Другой, изогнувшись, подсматривал в замочную скважину и говорил шепотом, чтобы его не слышали по ту сторону двери:

– Акя, я уже долго стою, теперь ваша очередь.

Но второй не спешил расстаться со своими прекрасными пальцами и делал вид, что не слышит.

Честно сказать, я этот обычай, который Председатель утвердил, не приветствую: ребят около кабинета ставить, специально чтобы в дверь подглядывали. Поглядывать, не подглядывать — это добровольное дело, нельзя к этому принуждать, все удовольствие теряется.

Председатель по-другому решил. Он в молодые годы сам за предыдущим председателем подглядывал, часами мог около двери, как заколдованный, подглядывать, в знак уважения. С той стороны двери это знали, делали вид, что ничего не замечают и даже в веселом настроении могли подойти к двери и пустить в замочную щель ветры.