Глиняный род

И потянул за пустошь, на пригорок. Ретиш еле переставлял ноги, спотыкался, но вот с реки подул свежий ветер, в голове прояснилось.

Зрин опустился в траву.

– Отсюда посмотрим, тут всё видать.

Ретиш присел рядом и посмотрел на пустошь. В свете костров люди казались чёрными. Они так нелепо дёргались в пляске, что стало смешно.

– Гляди-ка, Нежан с Силаном вернулись, – показал Зрин на хлебных братьев. Силан вокруг Доры вьётся, точно шмель вокруг цветка. А Нежан и не помнит об Отраде, с девицами из деревянных в хоровод встал.

– Чего помнить об этой язве, – пробурчал Ретиш, а сам подумал: «Хорошо, что родуша Медару домой отправила, что не видит она забав Нежана, что не больно ей».

Над головой шелестела листва, стрекотали букашки в траве, звуки трещёток и свиристелок относило ветром в сторону. Ретиш поднялся и потянулся. Ноги снова окрепли, муть отпустила. Вдруг за рекой он увидел зарево.

– Зрин, глянь туда!

Зрин вскочил.

– Не иначе у пришлых пожар. Бежим смотреть!

На том берегу горели костры. Доносилось протяжное пение. Окна и двери большого дома были распахнуты, внутри же полыхал такой яркий свет, будто там не свечи, а солнце горело.

– Не похоже на пожар. Видать, у них тоже праздник, – рассудил Зрин.

– А чего у них в доме том?

– Не знаю. Чужаки тогда спрашивали про дом хвалы, вот, наверное, и построили. Взглянуть бы, чего у них там.

В Ретише удаль взыграла.

– Давай сплаваем, посмотрим.

Зрин рассмеялся:

– Братец, у тебя брага ещё не выветрилась, оттого смелый такой?

– Мы осторожно, только с берега. Ну же, Зрин!

Может, Зрин и решился бы, да позади раздался хмельной смех и пение. К реке шли Нежан с Силаном и Емве с Зарни. С ними были Дора и девицы деревянных.

– Привёл же их Куль! – прошипел Ретиш.

– Или Ен. Это знак, братец, что не стоит к чужакам соваться. Идём домой, пока не заметили.

Встречаться с Емве Ретишу совсем не хотелось. Скрывшись в ивняке, они со Зрином поспешили домой.

8. Дары

Тюфяк Умира был пуст. Ретиш не сразу сообразил, что он с женой спит в пристрое, и тут же обрадовался: больше никто не будет ворчать, если им со Зрином понадобится поговорить. Правда, в эту ночь сил на разговоры не осталось, сон сморил быстрее, чем голова коснулась подушки.

Ретиш не слышал, когда вернулась Благожа, но наутро, пока все спали, она уже хлопотала у печи.

Умир с молодой женой вышли к завтраку последними. Коряша пряталась за его спиной и не смела поднять заплаканных глаз, и как бы она ни напускала на себя серьёзный вид, нет-нет да и улыбалась счастливо. Умир усадил её подле себя и всё подкладывал ей ломти пирогов послаще, а она так смущалась, что и есть не могла. Ретиш всё рассматривал новую родственницу: зубы белые, да кривые, щёки румяные, да все конопушками усыпаны. Только глаза, зелёные, что вода в заводях, из-под мокрых ресниц сияют.

Коряша заметила его взгляд, подняла голову.

– Братец, я знаю, что неказистая. Умиру бы такую жену, как Ислала, только благодарнее и вернее меня он не сыщет. Каждый день за него хвалу Ену возносить буду.

Зрин вдруг стукнул миской по столу, вскочил.

– Да что Ислала?! В ней жизни не больше, чем в зуде. Слепи такую – никто и не различит, где настоящая, а где глиняная. Сестрица, Ислале бы духу не хватило сказать, как ты вчера.

Коряша ещё больше разрумянилась, вновь опустила глаза.

Благожа покачала головой, выговорила Зрину:

– Мятежный дух усмирять следует. И не вздумай больше заговаривать о том, чтобы людей из глины лепить.

Коряша вступилась:

– Родуша, вы смиреннее меня не найдёте. Что до вчера, так это я с отчаяния. Больше речей таких не услышите, во всём вам послушной буду. Я никакой работы не боюсь. Меня матушка только стряпать и ткать не учила, говорила, что всё одно из корявых рук ничего доброго не выйдет.

Благожа смягчилась, погладила Коряшу по плечу:

– Была бы душа чиста – любыми руками доброе дело сладится.

В ворота грохнуло, будто в них камень бросили.

Зыбиш охнул, Медара вздрогнула, Коряша побелела.

Благожа поднялась, проговорила:

– Кто бы это? Неужто уже с дарами пришли?

Все пошли смотреть.

За воротами никого не было, только узелок в пыли лежал.

– Это ж одёжа моя! – всплеснула руками Коряша. – Видать, братья принесли.

– А в руки отдать им духа не хватило? – выпалил Зрин и крикнул в сторону сходного места: – Эй, ржа на железе, вам в глаза смотреть боязно?

– Уймись! – осекла его Благожа. – Обижены они на Коряшу за вчерашние слова. Нечего ещё пуще злобу распалять. Лучше покажите сестрице хозяйство.

Коряшу повели в огород, показали грядки с репой, брюквой, моркошкой и капустой.

Благожа поясняла:

– Род у нас невелик, этого хватает. По осени за зудей ещё зерном отдадут, виток прокормимся. А это, – указала она на кудрявый бело-розовый куст и на вьющийся толстый ус с огромными листами и жёлтыми цветками размером с ладонь, – дары пришлых. Что из них уродится – узнаем к сроку.

Первыми одарить молодых пришли жена Сувра с Отрадой.

– Свет тебе, Всемила! – приветствовала её Благожа. – Проходи в дом, тяжела ты уже на ногах стоять.

– Со дня на день жду, – ответила Всемила, тяжело вздыхая.

– Чего же Сувр сам не пришёл?

– Недосуг ему, дел много.

– Ну да, железных одаривать пошёл, тут не до грязюков, – хмыкнул Зрин.

Отрада притихла, жалась к мачехе, только таращилась по сторонам. Благожа усадила их за стол, Медара подала холодного кваса.

Всемила вытерла испарину с лица и залпом опустошила кружку. Затем достала красный мешочек и медный кругляш.

– Это Сувр молодой жене передал, тут снадобье, чтобы понесла поскорее, а это оберег, чтобы никакая хворь в чрево не вошла. Сама такой у груди держу.

Отраде не сиделось на месте. Она подходила то к почерневшей от времени прялке, то рассматривала оставленную Медарой недошитую верховицу. Наконец шепнула Ретишу:

– А где же зуди?

Он прыснул в кулак:

– Вот глупая, мы же не в доме их лепим. Идём покажу.