Глобус 1976

Теперь-то я по-настоящему мог оценить запасливость Рольтыргина. Из своего громадного рюкзака кро-

ме нескольких увесистых кусков мороженого мяса он извлек еще ворох очень нужных вещей. Брезент и

четыре колышка — мы накрыли яму, чтобы нас не занесло снегом; мягкая оленья шкура мы постелили ее в

гроте; два сухих березовых чурбачка — чтобы разогреть керосин и примус.

Керосин, который я нес, замерз и превратился в белую кашицу. Налить его в примус было нельзя. Тогда

Рольтыргин взял нож и настрогал с березового чурбачка лучинок. Поджигая одну за другой, он подносил

их пламенем ко дну бидона, и керосин вскоре растаял. Потом он так же подогрел примус.

Наверху бесновалась пурга, а мы, уютно умостившись на оленьей шкуре и спальных мешках, пили

крепкий горячий чай, закусывая галетами и знаменитой северной строганиной. От большого куска

мороженой оленины Рольтыргин отрубил кусок поменьше, потом, быстро работая ножом, построгал этот

кусок на тонкие лепестки. Строганина была готова. Белые от мороза лепестки мяса мы посыпали солью и

так ели. Непривычная для меня еда, но ничего, есть можно. А продрогшему да голодному и вовсе вкусно.

Рольтыргин смотрел, с каким аппетитом я уплетал строганину, и его чуть желтоватые темные глаза лукаво

улыбались.

— Знаешь, Рольтыргин, — сказал я, — в Москве на рынке уже вишни продают. Ты ел когда-нибудь

свежие вишни?

Он неопределенно пожал плечами.

— Пожалуй, не знаю. Какая вишни?

— Ягоды такие, круглые и красные, как маленькие солнышки. Они на дереве растут, сочные

очень.

— Пожалуй, не ел. Не знаю, однако.

— А как дерево растет, видел? Он усмехнулся.

— На кино видел. Вспомнив подмосковные леса, я вздохнул.

— Эх, Рольтыргин, ты бы послушал, как шумят деревья. Так шумит тихое море. Как далекая му-

зыка.

До мыса Дежнева мы добрались на седьмые сутки.

Как всегда после пурги, над окружающим миром стояла звенящая морозная тишина. Серебристое

полярное небо поголубело, и не было на нем ни единого облачка. Заснеженные сопки тундры, льды в

проливе между мысом Дежнева и Аляской — все сверкало в яростных потоках холодного света.

Белый маяк на мысу лучился, словно выбелен был не известью, а зеркальной эмалью. Его

стройная четырехгранная колонна стоит на высокой скале, сложенной из белого кварца и алой

киновари. Крупинки киновари разбросаны по всей скале, и кажется, вершина мыса усыпана

драгоценными рубинами. Только старинный черный крест рядом с колонной маяка дышал су-

ровостью, молчаливо напоминая о тяжких трудах Семена Ивановича Дежнева — славного русского

морехода, открывшего пролив между Азией и Америкой. Поэтому и назван этот мыс именем

Дежнева. И потому благодарные потомки установили ему здесь памятный крест и бронзовый бюст у

белой стены маяка.

Могучий россиянин с окладистой казацкой бородой устремил свой взгляд на восток, туда, где

лежит подернутая дымкой Аляска — земля, богатая золотом и нефтью, ураном и киноварью.

Открытая русскими людьми, она долго была Русской Америкой. Не осталась ею только потому, что

царь продал эту северную страну американцам.

Открыв в 1648 году свой мыс, Дежнев писал, что «живут на нем чукчи добре много». Около боль-

шого лежбища моржей стоял тогда у подножия мыса многолюдный поселок Наукан. Правда, жили в

нем не чукчи, а зверобои-эскимосы. Дежнев ошибся, приняв их за чукчей.

Может, пять веков простоял на земле Наукан, а может, и десять. Никто точно не знает. Заново по-

строенный в первые годы Советской власти, поселок сохранился до сих пор. Только людей в нем

теперь нет. Перебрались все — кто в Уэлен, кто на берег залива Лаврентия, в новый эскимосский

поселок Нунямо.

— Худое место Наукан, — сказал Рольтыргин. — Ветра шибко много, люди погибали часто.

Берингов пролив, соединяющий два самых суровых океана мира, похож на дно громадного

ущелья, по которому с ревом несется бешеный поток, но не воды, а воздуха. Зимой вода скована льдами,

ревет только ветер. Всю зиму он дует с такой силой, что с прибрежных скал камни рушатся. Короткое за-

тишье наступает лишь в период между пургами. Если бы не богатое науканское лежбище моржей, люди,

наверно, здесь бы никогда не селились.

Избавления от жестокостей природы не бывает даже летом. Ветры утихают, но начинается пора непро-

глядных туманов. Теплая тихоокеанская вода, встречаясь с северными водами, быстро остывает, и над

проливом постоянно клубится туман. На Чукотке говорят, что здесь, в Беринговом проливе, рождаются все

северные туманы.

Хмур и неласков край нашей земли. Бело-алая только вершина мыса, а скалы кругом черным-черны.

Покинули люди Наукан. Зачем жить в таком мрачном месте, если в тридцати — сорока километрах и

ветры тише, и туман глаза не выедает? Раньше на моржей охотились с зыбких весельных байдар.

Выходить на них далеко в море было опасно, и люди селились вблизи лежбищ. Теперь такой нужды нет.

На морской промысел охотники выходят на больших моторных катерах, которые за несколько часов легко

пробегают вдоль всего Берингова пролива.

А жить на мысе Дежнева кому-то все же нужно.

Летом открывается навигация. Идут корабли из Тихого океана в Северный Ледовитый, из Северного

Ледовитого — в Тихий. Кто-то должен указывать им путь, чтобы в тумане не разбивались они о при-

брежные скалы.

На мысе Дежнева я впервые узнал, что на свете существует туманная станция. Единственная в нашей