Глубокий тыл

.— Я сегодня всю Тьму от Главных ворот до самой электростанции по берегам обшарил… Немца убитого в снегу отыскал — осколком ему полчерепа снесло. Выволок, сообщил в милицию…

— О Жене-то что?

— Ничего… Снег ночью не шел, заметно было бы, если бы кто к прорубям или к полыньям подходил, — нигде ни следка.

— Да с чего ты взял, что она утопилась?

— Эх, Нюша, у дурных вестей ноги длинные. Вот рассуди!.. — Степан Михайлович пересказал дочери разговор, подслушанный в ночь, когда писалось послание старшему сержанту Лебедеву. На следующий день Женя, ссылаясь на головную боль, отказалась завтракать. Сидела молча на кровати, не отвечала на вопросы и даже заговаривала шепотом сама с собой. А тут пришло письмо от Татьяны; та требовала, чтобы ей наконец написали откровенно, что случилось с дочерью. Женя еще больше разнервничалась и, может быть, сгоряча крикнула: «Чем предателем слыть, лучше в Тьму головой».

Анна сопоставляла факты.

— А что-нибудь с собой взяла?

— Глядели. Все будто на месте. Только душегрейки да рукавичек меховых не хватает, и вместо бот валенки обула… Но ведь не дивно: мороз… И еще вот это, — старик бросил на стол два письма на немецком языке, — бабка нашла. Может быть, позабыла она их, а может, нарочно оставила. А от нее ни строки… Карточка еще где-то его у нее была — ту не нашли…

Анна схватила нервно исписанные листки. Почерк — был четкий, но слова не дописаны, бумага кое-где закапана стеарином. Что в них? Почему Женя их оставила? Для кого? Может быть, в них объяснение всему? Но Анна не знала по-немецки и могла лишь установить даты: «8 декабря» и «11 декабря». Это были последние дни оккупации.

— А Галка разве по-немецки не читает?

— Откуда? Ей три годика было, когда кулаки Рудю подстрелили.

Анна задумчиво держала в руках листки, от которых, может быть, зависели жизнь, честь и доброе имя человека, Что в них? Вернулись Варвара Алексеевна с Галкой, облепленные густым крупным снегом. Не раздеваясь, Галка бросилась к тетке. Варвара Алексеевна отряхивалась слишком долго, слишком тщательно, будто снимала каждую снежинку в отдельности. Старик, пуще всего не любивший в семье ссор и даже просто натянутых отношений, не вытерпел:

— Да поздоровайтесь же вы, мать с дочкой!

— Виделись, — сказала Варвара Алексеевна и тоже повертела в руках письма. — Вот тут, под сахарницей, лежали… Ну, что тут нам говорит партийный секретарь?

Здесь уже не выдержала Анна.

— Что вы, мамаша, мне секретарство в нос тычете? Просилась я на него? — Но гнева хватило ненадолго, и тут же с тоской вырвалось: — Сказали бы лучше, что вы об этом думаете?

И Варвара Алексеевна произнесла убежденно:

— Думаю — ушла она от нас… Головой в воду.

— Я тоже так думаю. Собралась бы топиться — душегрейку б искать не стала…

— Ну и довольно об этом, раньше думать надо было… Ты бы, старик, чай, что ли, собрал для редкой гостьи.

— Да, да, как же, — засуетился Степан Михайлович. — У меня и кипяток есть… Галка, брось на стол скатерть… Так и быть, настоящим, мирным чаем угощу. — И, разливая чай, старик не унимался: — И верно, Варьяша, что попусту гадать… У древнего царя, Соломона на кольце снутри написано было: «Все проходит». И это пройдет. Лишь бы Белка жива была — не пропадет.

— Затрещал, старый, — усмехнулась, глядя на него, Варвара Алексеевна. — Ты, Анна, эти письма снеси куда нужно, пусть прочтут… А на мать не сердись, мать тебе добра хочет. И пейте, Есе пейте чай, пока горячий, стылый-то чай — помои. — И сама она, осторожно налив из чашки в блюдце, откусив крепкими еще зубами крошку сахара, как-то сразу из сурового судьи превратилась в маленькую старушку-ткачиху, любительницу, как говаривали в общежитии, «попарить утробу».

Чаепитие в семье Калининых уважалось, за столом священнодействовали. По субботам неторопливо, под хороший разговор осушали в былые времена семьей ведерный самовар, сохранявшийся у стариков до самого последнего времени. Только в войну, когда по общежитиям начали собирать на оборону лом цветных металлов, Степан Михайлович вспомнил, как во время оно Козьма Минин в сходных обстоятельствах предлагал нижегородцам заложить жен и детей. Степан Михайлович сам отнес старого друга на пункт сдачи, предварительно изуродовав молотком, чтобы самовар не присвоили предприимчивые, утильщики. И сейчас вот старик нет-нет да и вздыхал о нем, считая, что в сохранившемся маленьком самоваре кипяток уже не тот. Но опустошал он по-прежнему за один присест не меньше пяти стаканов и по обычаю перед чаепитием клал на колени полотняный рушник вытирать пот со лба.

Но едва успели они в этот раз поднести к губам чашки, как над головами что-тр, зашуршало, затрещало, и все, как по команде, подняли глаза вверх: под потолком ожил репродуктор. Звуки оттуда исходили малоприятные, но все заулыбались, будто в комнату вошел давно невиданный хороший человек, по которому все соскучились.

Потом, будто дразня, репродуктор умолк. Все вопросительно переглядывались: померещилось? Только Анна, немало хлопотавшая о восстановлении фабричного узла, знала, что сегодня должна быть проба. Теперь она требовательно смотрела в темную пасть старинного «Рекорда», который разговаривал и пел еще в годы ее ранней юности: что же он молчит? Неужели опять чего-нибудь не хватает? Неужели опять придется идти на поклон к непокладистому командиру связистов?.. Но репродуктор снова ожил. В нём что-то защелкало, и вдруг хриплым, надтреснутым голосом он изрек: «Говорит радиоузел клуба «Текстильщик»… Даем проверку — раз, два, три, четыре, пять, пять, четыре, три, два, раз….»

Анна довольно наблюдала за повеселевшими лицами. «Вы нас слышите?» — спросил голос из рупора, и все, кто сидел за столом, утвердительно закивали головами, а Галка даже тихо ответила: «Слышим уж, слышим…»

В это мгновение другой, звонкий и резкий голос произнес совсем рядом:

— Здравствуйте, уснули вы, что ли?

У двери в шинели с зелеными медицинскими петлицами, в форменной шапке, кокетливо надетой слегка набекрень, полыхая с мороза румянцем, стояла Прасковья Калинина. На толстощеком, будто тушью обрызганном родинками лице ее было написано неистовое любопытство. Зеленоватые глаза смотрели весело и нагло.

Отряхнув с шапки снег, сняв шинель, она подошла сначала к Варваре Алексеевне, потом к Степану Михайловичу, подставляя для поцелуя щеку. Сказав: «Ах, Анночка», — она тряхнула той руку и издали небрежно кивнула Галке.

— Что это вы сидите, будт о международная конференция? — сказала она, усаживаясь за стол. — Ух ты, чай, вот это стерильно, вовремя поспела! На улице такой снежище, а тут чай. Прошу вас, мамаша, больше двух кусков сахара не кладите, ужас как не люблю лишнюю сладость… Правда, для людей умственного труда углеводы полезны и необходимы, они питают мозг…

Последнее замечание об углеводах все пропустили мимо ушей: в сахарнице оставалось всего несколько кусочков, а до новой выдачи было больше недели.

— Как живешь, Паня? Николай пишет? — спросил дед, с беспокойством ощущая, что с появлением снохи все насторожились.

— Пишет, жив-здоров. Бомбит фашистов… А я что ж, я день и ночь на работе. Раненых так и валят, так и валят. И все тяжелые. Полостные операции, ампутации конечностей, нервные шоки… С ног сбилась. Владим Владимыч говорит: «Вы, сестра Калинина, прямо перпетуум-мобиле».

— Оно и видать, какая бледная да похудевшая, — проворчала Варвара Алексеевна, отодвигая сахарницу.

Гостья, не уловив иронии, вышла из-за стола, испуганно глянула в зеркало:

— Что вы мамаша! Разве можно так пугать… все говорят, у маня чудесный цвет лица. У нас лежит один инженер-подполковник, немолодой, но видный такой. Он мне оказал: «Вы, сестрица, как маков цвет…» Это, вероятно, потому, что у меня, мамаша, много гемоглобина, а сосуды прилегают близко к кожным покровам.

Зеленые круглые глаза, в которых появилось коварное, как Определял дед, «козье» выражение, с деланным удивлением осмотрели комнату.