Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка(Романы)

— Картина свернута в рулон и засунута в дверную панель — значит, украдена из музея! Жан не сможет сбыть ее, за такое ему было бы несдобровать.

— А может, кто-то спрятал свое сокровище от воров? — не сдается Уго. — Или, пересекая границу, скрыл от таможенных властей. Владелец потерпел автокатастрофу, и картина так и осталась в тайнике.

Жан не торопится протянуть руку, чтобы принять даруемое ему сокровище.

Кто знает, может, он думает, что никому из нас уже ничего не понадобится?

20

опьянела и устала, но спать не хочу.

Мне становится стыдно за себя, когда я думаю о покойной Луизе: ее Флер накачалась виски, водится с подозрительными мужчинами, а сейчас собирается улечься в вечернем платье под открытым небом на ссохшейся и пыльной земле.

Я в самом деле ложусь на бок и утыкаюсь носом в локоть.

Может, Фар сжалится надо мной и пристроится рядом? Мы были бы вместе, две бесконечно одинокие души, несчастные и никому не нужные.

Я смотрю на себя со стороны — что за отвратительное существо. Ведь Флер другая, она любила большую неуклюжую Бесси и, однако, с аппетитом уплетала ее мясо, запеченное на углях. Флер, которая привередливо ковырялась вилкой в изысканных блюдах роскошных ресторанов, теперь ела мясо руками, ничуть не заботясь, что оно в золе и угольной крошке.

Странно и грустно глядеть в прошлое и видеть в нем заносчивую и разборчивую девушку, которая превыше всего ставила свою чистоту и красоту и остерегалась прикасаться к засаленной мебели и облупленным стенам жалкого гостиничного номера, где она в последний раз встретилась со своей матерью, Фе. Опустившаяся, потрепанная женщина показалась Флер отвратительной и вызывала чувство брезгливости.

С тех пор прошло не более десяти лет, и вот теперь мне в лицо кинули: шлюха, и меня это ничуть не задело, даже не возникло желания расцарапать негодяю лицо и заставить просить прощения.

Мужчины то и дело говорят о парах ртути — что, если вместе с отравленным воздухом я вдохнула в себя безразличие?

Должно быть, мой бывший муж Уильям был прав, когда произнес те роковые слова: ты, Флер, сама себя проиграла, и поэтому я не могу больше жить с тобой.

В тот раз от жестокости мужа у меня перехватило дыхание. Меня захлестнула ярость, захотелось разом пресечь незаслуженные взгляды, упреки и поступки мужа.

Разумеется, эта вспышка была запоздалой. Я давно упустила время, когда еще можно было вернуть чистоту и подлинность чувств. С самого начала нашей совместной жизни я не могла повлиять на Уильяма. Может, на нем была мета: непригоден для совместной жизни. К сожалению, никто из нас не был ясновидящим, чтобы отменить бракосочетание.

Во всяком случае, наше супружество истерзало и опустошило мне душу.

С самого начала моей самой большой ошибкой было промедление. Еще тогда, когда Дорис была совсем крошкой, мне следовало схватить ее, нашего первенца, в охапку, завести машину и скрыться в неизвестном направлении. Но Луизы, которая поняла бы мой поступок, уже не было, и, к сожалению, я не унаследовала ее решимости. Я наивно полагала, что в дальнейшем наши отношения с Уильямом наладятся, — неужто человек должен считать себя глупцом, если он с надеждой смотрит в будущее? Я верила, что мы неуклонно будем идти к вершине, Уильям и я, и с нами Дорис. На самом же деле я топталась в густом тумане, предполагая, что муж здесь, где-то совсем рядом, и стоит мне лишь окликнуть его, как он тут же поддержит меня за локоть и дальнейший путь снова покажется легким. Туман сбил меня с пути, дюйм за дюймом я сползала все ниже и ниже; я ведь малыми дозами принимала наркотики, ровно столько, чтобы поверить — я в лоне своей драгоценной семьи, в узком теплом кругу, нас трое, мы держимся друг за друга, счастье и единодушие исходят от нас.

Уильям не догадывался, что произошло. Насколько я понимаю, у него не было на это времени. В те редкие минуты, которые нам доводилось проводить вместе, я старалась быть мягкой и нетребовательной. Для этого нужен был лишь маленький допинг — страдания и заботы другого человека не должны были нарушать покой Уильяма.

Что-то закипает во мне, мне хотелось бы спросить своих товарищей по несчастью, которые растянулись вокруг потухшего костра и отдыхают при гаснущем свете луны: разве грех, если человек в интересах ближнего подавляет свой эгоизм. Пусть бросит в меня камень тот, кого любовь не сделала жертвенным.

Уильям с фанатичной преданностью служил своему богу, чтобы самому по возможности дольше оставаться в роли божка. Он не давал себе пощады, во всем был предельно точен и расчетлив.

Он платил юристам большие гонорары за то, чтобы они досконально изучали условия контрактов и выискивали в них возможные подвохи. Уильям никогда не давал поймать себя на удочку. Он знал себе цену, недаром же тратил уйму времени и денег на то, чтобы держать себя в форме. Знал, что данные богом способности и обаяние не вечны. Постановка голоса была той осью, вокруг которой вращалась вся его жизнь. Шарлатаны молниеносно прогорают, аргументировал он необходимость своих непрестанных вокальных упражнений, если, конечно, вообще соблаговолял что-то объяснить или оправдаться передо мной. Все его выступления должны были быть отрежиссированы до тонкостей, и он всегда просил именитых постановщиков оценить проделанную работу. Многие просто-напросто бездарно извиваются в такт музыке, с пренебрежением говорил он о дилетантах. Он регулярно посещал уроки хореографии — это должно было способствовать выразительности каждого его движения и жеста. Одного голоса мало, комментировал он свои физические тренировки, публика должна что-то и видеть.

Он гордился своим совершенством и тем, что способен сохранять его.

Уильям зарабатывал кучу денег.

Нам не нужно столько, давай поживем и для себя, пыталась я исподволь убедить его.

Моя ограниченность ничего, кроме высокомерной жалости, у него не вызывала. Займись и ты чем-нибудь, советовал он. Я должен иметь возможность самовыражения.

Несколько раз я ездила вместе с ним в турне, меня поражала невероятная популярность Уильяма. Может, она и по сей день не угасла? Каналы информации не доходят до нашей колонии. Поначалу успех Уильяма ударил мне в голову, казалось, будто и меня коснулась его слава. Бог мой! В аэропортах ревущие от восторга массы ожидали его появления на трапе. Полицейским приходилось затрачивать невероятные усилия, чтобы обеспечить его неприкосновенность. Экзальтированные девицы готовы были даже влезть в окна машины, в отеле покой Уильяма охраняли частные детективы. Он же вел себя так, словно ничего этого не видел. С той самой минуты, когда он появлялся в поле зрения масс, его движения приобретали особую элегантность, походка становилась пружинящей, и на лице появлялась легкая улыбка пресыщения. Он не отвечал ни на одно приветствие, не замечал протянутых рук поклонников — так дешево его было не купить. Он всегда стоял как бы на пьедестале.

На концертах Уильяма, в шквале восторга, свиста и топота, я всегда чувствовала себя каким-то инородным телом и с отчуждением смотрела на мужа, у которого каждая нота и каждое движение были продуманы; великолепная, свободная манера исполнения делала его своеобразным — синтез машины и человека — поющим агрегатом, чье звучание дополнял ансамбль музыкантов с абсолютным слухом, и все это, вместе взятое, усиливалось аппаратурой, выпущенной лучшей фирмой звукотехники — даже еле слышный шепот артиста явственно раздавался в самых последних рядах гигантского зала — все было блистательно, но почему-то и унизительно. Визг зрителей, доведенных до экстаза, действовал угнетающе; казалось, они вот-вот начнут отрывать от кресел подлокотники и швырять их в плафоны, чтобы зал погрузился в темноту. Я невольно ждала, что концерт кончится кровавым побоищем.

Ведь Луиза держала меня под стеклянным колпаком, и я выросла человеком, чуждым эпохе: я никак не могла считать искусством то, что сопровождалось воплями и от чего публика приходила в неистовство.

Втайне я ждала, надеялась и даже молила бога — мне страстно хотелось, чтобы мой знаменитый муж был низведен с пьедестала, чтобы мода на Уильяма прошла. Чтобы гипнотизирующий публику деспот снова стал обычным человеком.

Однако не тут-то было — Уильям невероятно легко приспособился и к новым веяниям. Он консультировался с футурологами и психологами, и это позволило ему не следовать слепо за модой, а самому создавать ее. Каждый сезон он удивлял публику новым, кардинально измененным репертуаром. Всегда он умел выбрать ошеломляющее, едва только начинающее зарождаться направление, хватался за него, подстегивал композиторов, менял ансамбли и стиль, менял и свой облик — все это было для него проще простого. Тысячеликий Уильям — от романтика до циника. Изображал ли он мальчишку или рафинированного представителя элиты, он одинаково притягивал к себе публику. Ему ничего не стоило сыграть и нищего бульварного певца; незатейливый мотивчик и бравурно хриплый голос пробирали слушателей до мозга костей. Не было предела изобретательности художников по костюмам. Как-то раз Уильям вышел на сцену босым, в болтавшемся одеянии из мешковины, с сумой через плечо. Он чертовски ловко умел создать иллюзию — его мускулистое и пропорциональное тело внезапно могло стать тщедушным и согбенным.

И публика снова ревела от восторга.

Может быть, от гениальных людей и нельзя требовать заурядной личной жизни?

Однажды меня испугало его заявление, которое я сама неосторожно спровоцировала. Я часто с удивлением замечала, что все письма своих почитателей Уильям, не просматривая, бросал в корзину для бумаги; когда же ему присылали цветы, он оставлял их в гардеробной; никогда ни одной гвоздики не сунул в петлицу. Я осмелилась как-то намекнуть ему на его равнодушное отношение к поклонникам его таланта. Не знаю, то ли сказалось перенапряжение, вылившееся наружу как раз в тот момент, во всяком случае, он с безграничным презрением процедил сквозь зубы, что эта потная и вопящая публика глубоко противна ему. Охотнее всего он выступал бы за стеклянной стеной, чтобы отгородиться от сидящих в переполненном зале одураченных масс. Отвращение — вот все, что он испытывал.