Глухомань. Отрицание отрицания

А до станции было не близко. До нее молодые, да если без вещей пешком добирались, а для взрослых всегда закладывали пролетку. И это в те, старые благословенные времена, которые кончились. Изошла Россия благословением до последней росинки.

Этот исход России был особенно впечатляюще заметен на всех бесчисленных российских станциях и полустанках. Толпы народа из городов и деревень, из сел и местечек сорвались с мест своих и заметались по всей Руси в тщетной мечте отыскать равновесие собственных душ. Одним казалось, что во всем виноваты большевики, неправедно захватившие власть и еще более неправедно использовавшие ее. Другим представлялось, что где-то, где-то хлебушек прямо на деревьях буханками растет. Иные стремились хоть куда-то, лишь бы от бандитов подальше, еще кому-то очень уж хотелось что-то продать подороже да купить подешевле. Кто-то у родственников надеялся отсидеться в это беспокойное время, у знакомых, у земляков, да хоть у кого угодно, лишь бы подальше от…

От чего? От России?.. От России не спасешься, хотя и размеры ее вроде бы спасения обещают…

Только нет спасения от спирали отрицания, которая раскручивалась на безмерных русских просторах с чудовищной скоростью и устрашающей силой. С воем людским раскручивалась под барабанную трескотню выстрелов.

Поезда были схожи с передвижными рождественскими елками. Гроздьями висели люди, неясно, за что именно ухватившись, крыши ценились, как спальный вагон с гарантированной плацкартой, в паровозных тендерах набивалось людишек больше, чем угля, на переходных площадках, сцепках и буферах стояли или сидели на корточках, из разбитых окон торчали не только головы, но и ноги или усталые, мозолистые задницы. А поезда трясло и раскачивало, и Бог весть, сколько раз на крутых спусках составы отрывали колеса от рельс…

Вересковским на удивление повезло. Они сумели протиснуться в битком набитый тамбур все трое да еще и горничная со своей обширной корзиной. И если чемоданы с баулами кое-как, с шумом и спорами друг на друга сумели пристроить к стенке, то корзину Николаю Николаевичу пришлось держать самому. Руки скоро устали, и он поставил ее на собственную голову, а из нее при толчках состава все время что-то сыпалось.

Он был терпеливым — работа требовала терпения — не обладал спасительной обывательской способностью кого-то обвинять в собственных неудобствах или в собственном непонимании, почему и октябрьский переворот встретил без особого огорчения.

— Вероятно, таково желание большинства населения. В противном случае получим русский бунт.

В результате случай и впрямь оказался противным. Бунта избежать не удалось, на голове очутилась корзина, а народ куда-то понесло. Куда — никто не знал, но — понесло.

«Философия — всегда гипотеза, — размышлял он, всем телом уравновешивая неустойчивую корзину. — В жизни она неприменима, как, допустим, постулат об извечной победе добра над злом. Красиво звучит, но история некрасиво его опровергает. Философия есть утешение, не более того. Нельзя опускать перед нею руки по швам… Кстати, я не могу этого сделать, потому что нужно держать корзину…».

Вместо обычных двух часов поезд шел до города все четыре, и даже с некоторым гаком. Онемевшая от тяжести и трухи голова генерала соображала туго, но этот непорядок он отметил, решив, что опоздание есть следствие плохого качества угля. И тут же сделал вывод, что качество обеспечивает только отлаженная государственная машина, а иначе все разворуют.

С этой праведной мыслью он со всем семейством, что имелось в наличии плюс горничная, наконец-то прибыл на станцию города с корзиной на голове. Корзину пришлось снимать с генеральской головы, потому что он весь одервенел. Ольга Константиновна и горничная поспешно освободили его от этой ноши, и Ольга Константиновна обеспокоено спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Конечно, по утрам приятно гулять по росе, — сказал Николай Николаевич, судорожно поводя сведенной шеей. — Зато здесь удобно работать. Никто не будет мешать с кольями. Есть квартира, которую бережет уважаемая Антонина Кирилловна, и где мы прекрасно разместимся. И будем работать, работать, работать!

Все же Ольга Константиновна настояла, чтобы взяли извозчика. Она беспокоилась за переутомившуюся голову Николая Николаевича. А потому, едва выйдя на привокзальную площадь, весьма озадачившую ее мусором, щитами с кричащими листовками и отсутствием народа, все же робко крикнула:

— Извозчик!

И к ним тут же подкатил извозчик. То есть, не совсем извозчик и даже не как бы не извозчик вообще, а обычная крестьянская телега, чуть присыпанная сенной трухой, в которую была впряжена столь же обычная крестьянская савраска с возницей, сидящим прямо за лошадиным хвостом, строго по середине и спиной к своим пассажирам.

Пребывая в состоянии смутного не узнавания собственного города, Вересковские молча сложили вещи в телегу и расселись сами, свесив ноги с обеих сторон этого крестьянского транспорта.

— Квартира генерала Вересковского, — сказала Ольга Константиновна. — Знаете, где она? Улицы теперь переименовывают…

Возница нерешительно обернулся. Нормальный возница, обросший неряшливой бородой. Внимательно вгляделся в пассажиров, спросил с робким недоумением:

— Ольга Константиновна? Вы?.. И Николай Николаевич — это, что же, тоже вы?..

— Господи! — всплеснула руками Ольга Константиновна. — Глазам не верю, Коля, Коля, глазам собственным. Это же присяжный поверенный господин Новгородцев Илья Иванович!

— А я — верю, — неожиданно сказал генерал и замолчал.

— Боже мой!.. Вы — на принудработах, Илья Иванович?

— Нет, Ольга Константиновна, я — член Союзизвоза.

— Чего член? — хмуро поинтересовался Николай Николаевич.

— Союзизвоза, — повторил бывший присяжный поверенный. — Если помните, Николай Николаевич, я лошадками увлекался, даже своя небольшая конюшня была. Скаковые лошади. Да. А потом пришли и забрали моих лошадок в Красную Армию. А мне взамен вот этого одра оставили.

— Но вы же — присяжный поверенный. Вашими речами не только губерния зачитывалась.

— У них теперь — своя юриспруденция, — понизив голос, пояснил бывший присяжный поверенный. — Они руководствуются текущим моментом и пролетарским чутьем, как мне разъяснили в одном учреждении.

— Знаете, Илья Иванович, под давлением корзины, которую я вез на голове четыре часа, я стал неверно оценивать обстановку. — неожиданно сказал генерал. — Я допустил ошибку, признав, что большинство народа имеет неоспоримое право устанавливать свои законы. Это глубочайшее заблуждение, а заблуждение в законах способно породить только произвол. Только произвол!

— Поехали, поехали, — вдруг торопливо забормотал бывший присяжный поверенный, поспешно задергав вожжами. — Вы абсолютно правы, только запамятовали, что в таких обстоятельствах вырастают уши и языки. Слово и дело, дорогой Николай Николаевич. Слово и Дело возродилось на Руси!..

И погнал свою лошаденку, уже не оглядываясь и тем паче не разговаривая. И пассажиры его уныло примолкли.

Так в молчании и достигли собственного дома. Илья Иванович помог сгрузить немногочисленные пожитки, пожал генералу руку, поцеловал в щечку Настеньку, аккуратно приложился губами к руке Ольги Константиновны и отбыл. А они стояли и махали руками, пока бывший присяжный поверенный, а ныне член «Союзизвоза» не скрылся за ближайшим поворотом.