Глухомань. Отрицание отрицания

— Тогда так. Один мешок ты, один мешок — я.

— И куда?

— Подальше.

Адрес был на редкость точным, а мешки — на редкость тяжелыми. Но это все я, как водится в России, узнал с опозданием. А тогда мы выволокли мешки из его конторы — благо, вечер был темным, — и я спросил, порядком задыхаясь:

— Сколько в нем?

— Семьдесят пять. Оттащишь прямо по путям.

Вахтанг — а, надо признать, он был силен, — поднатужившись, поднял мешок и взвалил его на мои плечи. Я не просто присел — это, так сказать, естественно, — я, присев, почему-то побежал. Ну, теперь-то понимаю почему. Когда на вас наваливают тяжесть в семьдесят пять килограммов, а все ваше естество определяет вес этой тяжести не менее чем в сто с походом, ваш организм стремится к самосохранению и — бежит. Из-под груза, а он — на плечах. Значит, бежит вместе с грузом, поскольку податься некуда. Вероятно, по этой причине ослик Санчо Пансы и бегал, когда на него усаживался хозяин, как утверждает Сервантес. И я, стремясь из-под тяжести, помчался с мешком на плечах. Прямо по путям.

Точнее — между ними, но мне от этого легче не было. Инстинкт, заложенный в любое существо ради спасения, гнал меня вперед просто потому, что остановиться я не мог, а сбросить груз на бегу тоже не мог, так как тут уж вмешивалось нечто человеческое: а как я его потом подниму? И это человеческое вступало в конфликт с естеством, результатом чего и являлся мой бег.

Словом, полный абзац.

Оборвался этот абзац криком. Нашим, родным до боли:

— Стой!.. Стой, стрелять буду!..

Может быть, я бы и остановился, я — человек законопо-слушный. Но мешок на моей спине явно имел какие-то свои взгляды на закон, а поскольку в данный момент я подчинялся его инерции, то при всем, как говорится, желании…

А он и вправду пальнул. Не мешок, конечно, а страж с карабином моего выпуска и отстрела. Грохот и толчок в спину слились в единый коктейль, но толчок был покрепче, и я полетел носом в то, что всегда у нас рядом с рельсами, как бы при этом железная дорога ни называлась. Уточнять не буду, не до этого. Пуля (если, разумеется, она была) за-стряла в сахаре, а я — под мешком.

Как я из-под него выцарапался, не помню, хоть убейте. По-моему, с помощью бдительного железнодорожного стража, который в погоне за мной наткнулся на мешок, под которым я корчился. Наткнулся, грохнулся, сдвинув с меня груз и подвигнув на активные действия. Вскочить сил у меня не нашлось, но я откатился на путь и замер между рельсами. А когда охранник, матерясь во всю глотку, поднялся и кинулся почему-то вперед, я тоже, естественно, поднялся, но дунул назад.

Вокруг уже шла несусветная кутерьма. Где-то орали, кричали, клацали затворами, светили фонарями и — бегали. И спасло меня от крупных неприятностей интуитивное чувство, что каждому советскому человеку свойственна стойка «руки по швам». Основываясь на нем, я, кое-как в темноте отряхнувшись, выпрямился в полный рост и за-орал начальственным баритоном:

— Что за стрельба?.. В чем дело?..

Советский человек с детского сада постигает, что орать без видимых причин имеет право только начальник. Это постижение с возрастом преобразуется в безусловный рефлекс, который и можно представить зрительно, как «руки по швам». Вот вся железнодорожная стража и стала «руки по швам», а опомниться я им не дал:

— Кто стрелял? Фамилии! Доложить! Немедленно! Где начальник караула?

Ну, и тому подобные словосочетания, привычные для советского уха. Однако малость, видимо, перебрал, так как в промежутке, когда я раздувал легкие для очередной порции воздуха ради очередной начальственной тирады, послышался голос из сумрака:

— А вы кто такой? Извиняюсь, конечно…

И совсем близко от меня обрисовалась некая недоверчивая фигура. Я бы влип или опять ударился бы в малопер-спективные бега. Но неожиданно меня поддержал тоже начальственный голос с легким грузинским акцентом:

— Товарищ из райкома. А я — начальник мастерских. Мы совещались, понимаешь, а тут — стрельба…

— Никак товарищ Кобаладзе?

Из сумрака материализовался Вахтанг, стал рядом со мной и подтвердил:

— Товарищ Кобаладзе. В чем тут вопрос?

— Расхититель государственной собственности, товарищ Кобаладзе. На окрик не остановился, пришлось стрелять. В воздух. Он мешок бросил, а сам скрылся.

— Так составьте протокол, — сурово сказал Вахтанг. — И объяснительную записку для непосредственного начальника. Поиск похитителя продолжить в направлении задержания.

Больше всего мы не любим оставлять письменные свидетельства: они суживают поле для сочинительства. Поэтому озадаченные охранники сразу примолкли. Мы намеревались тихо удалиться в мастерские, как вдруг прозвучал новый голос:

— А, товарищи начальники!

К нам, чуть покачиваясь, подходил главный редактор нашей местной газеты Метелькин. Он был в радостном подпитии, а в этом состоянии его несло без всякого удержу.

— Друг! Лучший друг юности моей комсомольской! Он спас меня, мой Ихтиандр, вытащил из волжских пучин, я ему — до гроба! Он назначен начальником нашей Сортировочной, и я его — р-рекомендую. Конечно, добро должно быть с кулаками, но их надо разжимать, чтобы пожать руку друга. Разве я не прав?

Метелькин громко икнул, а друг пожал нам руки, сказав:

— Рад. Маркелов. Вроде стрелял кто-то?

— Охрана по расхитителям государственной собственности, — пояснил Вапхтанг. — Сейчас, возможно, приведут.

— Ко мне в кабинет, — строго сказал Маркелов.

— Приложение выпускать буду, — вдруг объявил Метелькин. — Еженедельное. Название — «Смейте!». От глагола «не сметь». Так сказать, вопреки.

— Балабол, — с усмешкой проворчал Маркелов.

— В начале — эпиграф, — воодушевленно продолжал наш главный и единственный редактор на всю Глухомань. — Предположим так: «Смерть — не сметь! Мы жизни рады. С приветом к вам, мы ждем награды!» Пошли коньячку выпьем ради встречи с салютом.

Мы мягко отказались, и комсомольские друзья отправились допивать до нормы. Когда болтовня Метелькина за-глохла, я с чувством сказал:

— Ты спас меня, Вахтанг.

— Нет, это ты спас меня, батоно! — горячо возразил Вахтанг. — Этот мерзавец, этот сын шакала прятал награбленное в моей конторе! Разве бывает большая низость?..

— А куда ты девал второй мешок?

— Доволок до канавы, — улыбнулся Вахтанг. — Вспорол и высыпал в воду. Концы в воду, я правильно сказал?

— Ты правильно сказал, генацвале.

Вахтанг довольно заулыбался, но вдруг грустно задумался и со вздохом спросил:

— Скажи, пожалуйста, зачем человеку столько ворованных сладостей? Ты сказал: для варенья?

— Я имел в виду самогон.

— Фу!.. — с великим отвращением сказал Вахтанг.