Глупая сказка

– Картошка нечищеная, масло постное, мороженого нет… Хоть какао-то будет?

Анна Васильевна была настолько поражена этими словами, что выпустила кастрюлю с фасолью, которую держала в руках.

– Ванной нет, – продолжал Рис критику деревенской жизни. – Даже унитаза нет – тащись в кусты.

Только тут Анна Васильевна пришла в себя.

– Да зачем же это, сыночек, в кусты? Уборная у нас чистенькая, вчерась ее всю выскоблила, газеток нарезала. Вон она, сыночек, ходи на здоровье, только поаккуратней, не упади в дырочку.

– Газетки, – хмыкнул Рис. – Как будто нельзя было положить туалетной бумаги.

– У нас не продается, – виновато ответила старушка.

– Надо было съездить в город, – нравоучительно заметил мой сын.

– Закругляйся, – сказал я.

Рис быстро глянул на меня.

– Так, значит, пирожного не будет? – уточнил он.

– Я тебе, сыночек, пирог с малиной испеку, – торопливо сказала Анна Васильевна. – Мои пироги на весь кордон славятся. Такие сладкие да сдобные, что пальчики оближешь. Когда печешь, так от ос отбою нету… Анадысь пекла, так со всей округи послетались. Вожусь у печки, а надо мной туча тучей… Соседская собака мимо пробегала, так они ее…

– Значит, не будет? – еще раз спросил Рис.

– Значит, не будет, – сказал я.

– Тогда… – начал Рис и, сделав паузу, торжественно закончил: – Я эту ерунду есть не буду!

Мы с Анной Васильевной немного помолчали, обдумывая эти слова. Наконец старушка, видно, решила, что называть сало, яйца и молодую картошку ерундой непростительно даже для ребенка, и обиженно поджала губы. У меня же от такой наглости по спине забегали мурашки.

– Не будешь?

– Не буду!

– Ладно, – сказал я. – Иди тогда погуляй, а я пока расправлюсь с этой «ерундой». Только, чур, потом не обижаться.

– Не обижусь, – заверил Рис, и с важным видом вышел из-за стола.

Я пригласил Анну Васильевну разделить со мной завтрак, и она, для видимости поотказывавшись, присела на край лавки.

– Вы уж не обижайтесь на этого нахала, – стал я извиняться за своего сына. – Просто он привык к определенной пище и к городским удобствам.

– Разбитной паренек, видно, профессором будет, – польстила мне Анна Васильевна.

– Очень уж любит сладкое.

– Говорят, сладкое мозги питает.

– Так-то вообще он хороший ребенок, только один существенный недостаток: считает себя умнее взрослых.

– Оно неизвестно еще, плохо это аль хорошо.

– И чересчур нахальный.

– Я так скажу, сынок. Как понимаю. Человек животным родится. Зверем неразумным. А уж потом из него человека люди делают. Каким сделают, таким и будет. А зверь и добрым, и злым бывает, каким его бог задумал…

– Вы имеете в виду генетику…

– Я уж не знаю, как там по-научному… Я вот за коровами своими все гляжу. Сколько у меня коров-то за жизнь перебывало… Маруська первая была… В двадцать седьмом. Больше всех ее любила. Сколько уж годков протекло, а все как перед глазами… Задрали мою Марусеньку волки в лесу… Царство ей небесное… Больно уж ласковая была. Войдешь к ней в закуток, а она все лижет тебя, лижет да в лицо норовит лизнуть. Прочие-то не такие добрые были… Были и добрые, конечно, но не такие… А были злющие. Уж ей и корм получше, и водичку потеплее, и маслицем вымя кажный раз мажешь, а все равно… Некоторые так нарочно молоко не отдавали… Одна была, так вообще всех подряд ненавидела. Подойдешь к ней, а она вся подожмется, глаз навострит… Ну, а лаской-то все равно возьмешь… Ну, а кого и не лаской. Это смотря какой характер. Другой строгость, например, нужна…

– Так сказать, внесение мутаций в принцип наследственности.

– Я к чему речь веду. Так вот и человек родится, по моему темному, неграмотному разумению, наполовину добрым, наполовину злым… И, значит, в чьи руки попадет. В злые руки – значит, злым вырастет, в добрые – добрым. А ежели ни то ни се, то это уж как повезет тому человеку… Твой хлопчик – вы уж извините меня, старую, что я на «ты», у нас тут все запросто, попривыкли к большому начальству – он как звереныш несмышленый… Я так понимаю, что вы не зря его в лес привезли, букашек разных, зверьев показать. По нему видно, что в настоящем лесу не был он.

– С садиком в лагерь выезжали.

– Ну то с садиком… Я знаю, видела. К нам анадысь такой садик приезжал, неподалеку они жили. Нагляделась я на них. Встают поздно. Солнце уж чуть не на полдень, а они только-только глаза продирают. Что увидишь? Травка уж вся пообсохла, букашки в норки попрятались, зверье в тень позабиралось. Позавтракают и давай песни разучивать да строем ходить. Что, в городе нельзя песни учить да маршировать? А как они на речке купалися – удивление одно. Пятнадцать минут, ей-богу, не больше. И то начальница ихняя все поторапливает, быстрей да быстрей, боится, значит. И мокренькие строем назад. И опять, бедолажки, до вечера книжки свои читают да соревнования разные устраивают, как будто и не в лесу находятся, а на стадионе каком.

Во дворе показался возбужденный Рис и еще издали закричал:

– Пап! Пап! Иди скорей! Там какие-то штуки. Вроде бы коровы, но не коровы. Хвостов нет, а рога как кусты! Пап, я таких по телику видел, забыл, как называются. Пап, ну скорее же, а то они убегут куда-нибудь. Ну и штуки, я тебе скажу.

– Сходите, сынок, сходите, – Анна Васильевна погладила по голове моего сына. – Это лоси, сынок. Они живут в нашем лесу. У нас и бобры есть. Ты видел когда-нибудь бобров?

– Видел бобровый воротник. У мамы есть.

– Ну то воротник… Воротники не плавают.

– А разве они плавают… эти самые?.. – удивился Рис.

– Еще как, сынок… Они и деревья режут, запруды делают, а когда вода набежит, на глубине себе дома строят.

– Ну? – не поверил Рис.

– Ей-богу! – поклялась Анна Васильевна.

– Чем же они деревья режут? – спросил Рис недоверчиво. – Пилы, что ли, у них есть?

– Зубами, сынок. Зубами.

– Да будет вам! – махнул рукой Рис. – Пошли, пап, а то эти штуки… лоси… убегут еще…

– Никуда они, сынок, не убегут. Больные они. Их доктор лечит.

– Айболит, что ли? – опять удивился мой сын. – Неужели у вас и Айболит есть?

Мы вышли со двора на улицу. Собственно говоря, никакой улицы не было. Ее заменяла заросшая травой поляна, пересеченная песчаной колеей. По этой колее кордон сообщался с внешним миром.

– Где же лоси? – спросил я.

– Вон там, – показал Рис.

– Ого, уже куда успел сгонять.

Сын взялся за мой палец, и мы пошли.

– Черт знает что такое, – бормотал себе под нос Рис. – Ну и в местечко мы забрались. Живые лоси, бобровые воротники плавают и даже доктор Айболит. Надо же – достали себе настоящего доктора Айболита! Черт знает что!

– Прекрати ругаться.

Мы пересекли поляну с густой, зеленой, словно не настоящей, а из цветного кинофильма травой, перебрались через глубокую, разбитую машинами колею, прошли под двумя гигантскими вековыми елями, под которыми царил мрак и было сыро, как на болоте, и очутились перед загородкой из двух рядов березовых слег.

За оградой находились три грустных лося, грустная пегая лошадь и озабоченная собака, которая как заводная бегала вдоль загородки, очевидно охраняя своих друзей от каких-то невидимых врагов. При виде нас она остановилась и подозрительно стала смотреть в нашу сторону. «Ага, – говорила она всем своим видом. – Я так и знала, что вы появитесь». Однако залаять собака не решалась, выжидала, что мы предпримем.