Гнев Гефеста(Приключенческая повесть)

Петриченков словно прочитал на лице сомнение старшего инспектора службы безопасности полетов.

— Именно в небе, — уверенно сказал он. — Посмотрите на отверстие, оно светленькое и разболтанное. Значит, обрыв тяги произошел не сразу. И еще один фактор: самолет недавно расстыковали, собирали уже в сумерках. И вполне можно допустить…

«…Летчик Мельничнов рвал самолет на всех фигурах, даже на посадке, как необъезженную лошадь», — хотел добавить Гусаров, но промолчал. Надо еще исследовать тягу, пять раз проверить, так ли это, чтобы сделать заключение.

— Возможно, — кивнул Гусаров.

— Не возможно, а точно, Виктор Николаевич, — горячо возразил Петриченков. — Триммер руля высоты был отклонен вниз, значит, как только тяга отсоединилась, воздушный поток ударил в закрылок триммера, послал руль высоты вверх, создался кобрирующий момент на закритическом угле, и самолет свалился на крыло.

Версия довольно правдоподобная и логически обоснованная. И все-таки надо проверить…

Телефонный звонок прервал их разговор. Звонил командир полка и просил инспекторов на обед — они так заработались, что забыли про время, шел уже третий час.

За обедом снова зашел разговор о злосчастной тяге, виновнице гибели летчика и самолета, и Гусаров, к своему удивлению и удовольствию, заметил, что все помощники Петриченкова, за исключением подполковника Семиженова, недавно зачисленного в группу инспекторов службы безопасности полетов, горячо поддерживали версию своего руководителя. А его, знал Гусаров, не очень-то уважали в группе; за что, Гусаров никак не мог понять, а именно он взял подполковника на службу безопасности полетов: Петриченков незаслуженно засиделся в заместителях командира полка по летной подготовке; летчик был милостью божьей и организатор превосходный, а вот к начальству непочтительный. Однажды, оставшись за командира полка, он на просьбу инспектора по технике пилотирования выделить самолет для тренировочных полетов ночью ответил, что выделит в том случае, если инспектор поработает в полку и за инструктора — надо было вывозить ночью молодых летчиков. Инспектор возмутился: ему, представителю вышестоящего штаба, подполковник ставит условия! Вот с того и пошло. Вскоре инспектор получил повышение по службе, стал генералом и, разумеется, не забывал строптивого подполковника: когда вставал вопрос о повышении в должности Петриченкова, он категорично возражал. И быть бы Петриченкову «вечным» подполковником, если бы не Гусаров. Генерал-майор, бывая в полку, не раз подмечал широкую эрудицию подполковника, его острый ум, глубокие знания авиационной техники и летных документов: ко всему, его прямота, смелость суждений импонировали старшему инспектору службы безопасности полетов, и, когда появилась вакансия, он охотно предложил ее Петриченкову. И вот теперь убеждался — не ошибся. А то, что недолюбливают его за ершистый характер, не беда.

— …Можно докладывать главному, Виктор Николаевич, — подвел итог разговору за столом Петриченков. — Сдадим тягу на экспертизу, подобьем бабки — и домой.

— Не торопишься, Николай Иванович? — с улыбкой спросил Гусаров, чтобы смягчить свое сомнение, неприятным буравчиком сверлящее в мозгу. — В нашем деле — семь раз примерь, один отрежь.

— Можно и семь и десять, — тоже в шутливом тоне ответил Петриченков. — Только что изменится? Другие улики появятся? Сомневаюсь. Да и эта неопровержимая: если вы думаете, что болт вылетел от удара о землю, сорвав контровку, то на трубке остался бы характерный след.

— Возможно. И все-таки надо проверить.

Петриченков насмешливо покрутил головой.

— Стареете вы, Виктор Николаевич. Бывало, не такие орешки раскусывали с первого раза.

— Так без малого шесть десятков, дорогой Николай Иванович, — подыграл Гусаров. — Зубы уже не те. А как сказал мудрец: «Резвость к старости — это признак глупости».

— А как же в наше время без резвости? Мы и так достаточно отстали.

Гусаров и сам не ожидал, что разговор приведет к такому выводу, какого, видимо, очень жаждал Петриченков; и он решил удовлетворить любопытство полковника:

— Значит, надо уступать дорогу вам, молодым. Вот займешь скоро мой пост, будешь действовать более резво, решительно. Только дров не наломай.

— Постараюсь, если доверите, — принял шутку Петриченков, но в шутке, уловил Гусаров, было неодолимое желание быстрее занять его место.

Они допивали компот, когда в столовую зашел командир полка и, пожелав приятного аппетита, сообщил генералу, что главком просил позвонить ему.

— Можно отсюда, из столовой? — поинтересовался Гусаров.

— Лучше, наверное, по ВЧ, — предложил подполковник. — Мало ли какие вопросы…

Пожалуй, он был прав. И Гусаров не медля покинул столовую, вместе с командиром полка поехал в штаб, раздумывая, зачем он потребовался главкому: обычно маршал авиации не тревожил членов комиссии, пока они сами не докладывали о результатах расследования. Недоброе предчувствие нарастало, и, когда главком поздоровался глухо и сразу спросил, как дела, Гусаров понял, случилось еще что-то. И он коротко, четко доложил о проделанной работе.

— Ну что ж, — выслушав его, проговорил в задумчивости маршал авиации. — Поскольку дело у вас идет к завершению, оставляй за себя Петриченкова, возьми двух наиболее опытных помощников и вылетай к Гайвороненко; там тоже ЧП, погиб испытатель парашютов и катапульт Арефьев. Помнишь его?

Еще бы! Он хорошо знал симпатичного, скромного старшего лейтенанта, давшего жизнь не одному парашюту и унифицированной катапульте с интригующим названием «Фортуна», обеспечивающей спасение летного состава на любых высотах и скоростях вплоть до сверхзвуковой, разработавшего программу выхода в открытый космос; испытателя с глубокими знаниями авиационной техники, отличной реакцией, незаменимого помощника Веденина, главного инженера и конструктора средств спасения летного состава. Месяца три назад Гусаров встречался с ним в Яснограде во время отработки прыжков с вертолета. Гусаров с восхищением наблюдал, как он легко и мастерски управлял своим телом в свободном полете, будто небо было его родной стихией, как послушно потом разворачивался купол то в одну, то в другую сторону и нес испытателя туда, куда он хотел. И вот Арефьева нет…

— Да, товарищ маршал авиации, помню. Это для нас большая потеря, и я, разумеется, займусь расследованием. Только разрешите высказать некоторые соображения?

— Слушаю.

— Я считаю, целесообразнее послать вначале Петриченкова. А я завершу дело здесь. Пусть привыкнет к самостоятельности. Потом подлечу я. Так будет лучше…

— Что ж, не возражаю…

2

Петриченков улетел в тот же день, отобрав по своему усмотрению в помощники летчика-инспектора, подполковника Семиженова и инженера по специальному оборудованию подполковника Малинина, тоже сравнительно молодого и малоопытного офицера службы безопасности полетов, а чтобы не было обидно «старичкам», взял врача, полковника медицинской службы Мордуховича, которому было под шестьдесят и он дослуживал свою службу. «Мы сами с усами», — расценил такой выбор Гусаров, но перечить не стал: работать Петриченкову, и ему виднее, с кем лучше. Возможно, он и прав, надеясь только на себя и не желая, чтобы на него оказывали давление своим авторитетом те, кто не раз зарекомендовал себя в расследовании летных происшествий.

Петриченков улетел, а Гусаров склонился над документами. Тяга руля высоты — улика, разумеется, существенная. Но то, что она вылетела не от удара о землю, а в результате халатности авиаспециалистов, — еще доказать надо. И этот изгиб тяги… Он-то явно от удара о землю…

Сколько прошло времени от момента, когда самолет взмыл, и до удара о землю? Секунд пятнадцать-двадцать. Летчик, увлеченный пилотированием, мог и не успеть доложить на землю о случившемся: о том, что отказало управление. Но ведь он не такой уж желторотик, чтобы не среагировать, когда самолет полез вверх, не слушаясь ручки управления: у него имелся триммер руля высоты, которым он только что пользовался, создавая определенное давление на руку; он должен был, обязан крутнуть колесико от себя…

В какое время произошла катастрофа? В 18.12. А заход солнца? В 18.20. Значит, летчик заходил на посадку, как раз когда солнце било ему в глаза, — посадочный курс на этом аэродроме 272°.

Но и это еще не доказательство. А какая погода была в тот день? Ага, вот она, метеорологическая сводка. «18.00. Малооблачно. Перистые облака 2–3 балла, ветер юго-западный, 7–8 метров в секунду, видимость 10 километров».

Так. Значит, самолет сносило вправо и летчик создавал левый крен и держал курс градусов 260–265. На посадке он смотрел чуть влево, как раз против солнца. В такую ситуацию Гусаров попадал не раз и, несмотря на свой опыт, чувствовал себя довольно неуютно и напряженно. Один раз даже такого «козла» отхватил, что командир чуть было от полетов не отстранил…