Гнев Перуна

— Мономах?

— Не знаю. Он, кажется, не прочь стать царём в Византии. Тогда империя проглотит нас. Расшатанный мир затопит нас волной зла. Только крепкое единодержавие на Руси спасёт нас. Яко в самой Византии. Бьют это царство веками и коромолы, и бунты, и мятежи великие, и завоеватели. А оно стоит! И нам выстоять должно. Для этого — подпирать изо всех сил своего князя.

— Даже несмысленого?

— Князья меняются. На место несмысленых приходят разумные. А держава — одна. И народ — один. Подпираешь власть князя супротив передряг и коромольников — подпираешь Русь... Но отныне... Святополк покаялся. Печерский монастырь сделал своим, княжьим. И отца Феодосия велел вписать в синодик всех епископий. Вопреки ромеям. Се — великая победа Руси над алчностью ромейских императоров. Вот оно что! Вот что...

Но нет, не согласен Гордята-Василий с отцом Нестором. Он также за Русь, чтобы её не проглотила Византия, он также против крамолы и межусобицы. Но когда владычные князья сами её творят? Нет, он за старые законы, за вече, за народную раду. Поэтому и за старых богов, которые берегли душу человека от лукавства и корыстолюбия... И отныне — вовек будет им свои молитвы творить... Он — честный муж. И жизнь свою хочет прожить чисто, как его бабка Нега, как его мать Гаина, как добрые Бестужи — и все простолюдины, которых он знал. Потому будет и дальше стоять за честь Василька Теребовлянского — против кровопийцы Святополка... Ишь ты! Купил золотом себе уважение у монахов печерских — разрешил в синодик монастыря и всех епископий вписать имя отца Феодосия... Это уже третий русский святой, который появился после Бориса и Глеба... Значит, князь склонил киевскую митрополию с греком-митрополитом перед печерцами. Не из-за этого ль отец Нестор так настойчиво выступает в поддержку Святополка? Но и Мономах хорош — вон куда руки протягивает! Хочет воссесть на цареградский трон... И может сесть! Трон цесаря Алексея Комнина всё ещё колеблется. Крестоносцы из Европы вновь двинулись освобождать Гроб Господний от неверных. Первый проповедник их, Пётр Пустынник [177] , уже забылся этими крестоносцами. Теперь они больше кричат не об освобождении Гроба Господня, а о золоте, о сокровищах, которыми хотели набить свои пазухи. Натолкнувшись на турков-сельджуков, крестоносцы разгромили их и на землях Византии образовали свои княжества... Оттуда посматривали на Цареград, яко голодные волки...

177

Первый проповедник их, Пётр Пустынник... — Пётр Пустынник — католический монах, получивший благословение Римского Папы Урбана II проповедовать крестовый поход. В 1096 г. Пётр Пустынник во главе одного из отрядов крестоносцев двинулся в первый крестовый поход (1096—1099). После окончания крестового похода Пётр Пустынник возвратился во Францию, где умер в монастыре.

Конечно, Алексею Комнину солоно приходится. Потому Владимир Мономах заигрывает с греками-митрополитами, не напрасно закрепил идею императора византийского Михаила VII, что Византия и Русь имели общего проповедника христианства — апостола Андрея, свидетеля жизни и мучений Христа. Сейчас Мономах рвётся в Киев. Чтобы отсюда прыгнуть в Цареград? Вот и эта правда открылась ему, дружиннику Гордяте-Василию...

К которой присоединишься теперь? К которой? Не к Несторовой ли?..

Молча отдал свой пергамен черноризцу. Поклонился — и исчез из келии...

И вновь жгучие мысли кружились в его голове. Всю жизнь Гордята стремился служить правде. И каждый раз эта многоликая правда поворачивалась к нему другой стороной. Наконец поверил было в Мономаха. Отныне и эта вера рассеялась... пошла прахом от кратких рассказов Нестора. Да и он, учёный и премудрый старец, наверное, также всю жизнь страдает душой, грешит против одних, восстаёт против тех, кого хочется ему защитить. Но он умеет себя утешить истиной, которую прозреть могут лишь одиночки... Теперь Гордята понимает эту его единственную истину. Но сам он слишком земной человек... Слишком выболело его сердце от жестокостей и отчаяния, которые выпали ему с детства, которые гоняли его по миру, бросали то в одну сторону, то в другую...

Нет, и Мономаху — этому новому Мономаху, который открылся ему сейчас под личиной благочестивого, доброго и умного князя, — не будет он служить!.. Аще воистину молвлено: «Берегись лжепророков, которые приходят к вам в овечьей шкуре, а в середине суть волки хищные...»

Гордята снова остался в Киеве. А потом встретил Руту. Свою Княжью Руту...

С тех пор от него далеко отодвинулся тот мир страстей и козней, который опутывал каждого, кто попадал в него, сетью безнадёжности и жестокостей. И какой он счастливый теперь, Гордята! Будто родился наново и, родившись, попал в новый мир, где для него было всё — солнце, зелёные травы, зелёные дубравы, всплеск днепровской волны, звёзды в летнем небе — и ласковый свет в карих глазах, и нежность в каждом слове, прикосновении, в изгибе преждевременной морщинки у рта и на переносице его Княжьей Руты...

Людское счастье сделало Гордяту глухим и слепым ко всему, чем жил раньше. Да и что толку в его прошлых мытарствах? Кому он добыл правду, кого спас от страданий? Только и осталась от него короткая Василькова летопись...

Жил теперь только тем, что было вокруг него. Дорожил тем, что имел. А что он имел? Много — и ничего. Но ни к чему и не стремился. Вот только хотел чувствовать тепло рук Руты, её ровное дыхание, её доброту — видеть звёзды над головой...

Может, в этом и счастье человеческое — не желать большего, нежели тебе отмерено судьбой?

Может...

Может...

Может...

...Не успели князья вернуться домой после волынской войны, как в городе Киеве на всех торгах объявилась новость: из далёкого Новгорода к великому князю Святополку прибыла сольба и затребовала от него дать новгородцам в князья старшего сына Мономаха — Мстислава.

Не по правде и не по закону затребовали новгородцы. С дедов-прадедов повелось так, что в Новгороде восседает сын старейшего русского князя — он же наследует и золотой отчий стол в Киеве. Со времён Рюрика Новгород давал великого князя Русской земле. Сыновья же других, младших князей держали второстепенные города и волости. По закону в Новгород должен был идти старший сын Святополка — Ярослав. А старший Мономахович — Мстислав, которого ещё Всеволод дал новгородцам «на выкорм», должен был сидеть на Волыни или ещё где-нибудь. Так выпадало по закону. И боярин Путята Вышатич, и боярин Поток Туровский уже в сотый раз вытирали взмокшие лбы и повторяли эту истину твердолобым новгородцам. А те заупрямились: «Хощем Мстислава. Сами его себе взяли на выкорм».

Ратибор, Нерадец и другие приближённые Мономаха, а с ними и Гордята, только что прибывший из Волыни, сидели в княжеской гриднице молча. А что они могли сказать? Знали ведь и сами, что Господин Великий Новгород желает Мстислава незаконно. Но что поделаешь, когда своевольный и гордый город этого желает? И им, думцам Мономаховым, от этого только польза, если уж Мономах не сел в Киеве сейчас, то пусть хотя бы его сын Мстислав с помощью новгородцев станет великим князем, как сие было и при старом Олеге, и при мудром Ярославе...

Воевода Путята уж в который раз сердито твердил своё:

— Святополк и Мономах имеют между собой ряд — Новгороду быть за Святополком и посадить там его сына. Переяславщину же отдать Мономаху, а Волынь — Мономашичу. Так ли молвлю, думцы? — Путята наставлял ухо к Ратибору и Нерадцу и косил на них глазом.

— Да... да... — неохотно кивали те головами, не поднимая глаз на тысяцкого.

— Потому идти Мстиславу во Владимир-Волынский, а Ярославу Святополчичу — в Новгород... — Даже охрип от напряжения Путята.

— Не хотим Святополка! Не хотим и сына его! Хотим Мстислава! — снова гнули своё новгородские послы.

— Мстислава не дам! — кипятился Святополк. — Я великий киевский князь, и моя на то воля! Должны её блюсти!..

— Не хотим ни тебя, ни твоего сына, — твёрдо уставился в бегающие маленькие глазки Святополка новгородский боярин Добрыня Ядрейкович. — Хотим Мономашича. Его дал нам великий киевский князь Всеволод... Сами выкормили себе князя... А ты был когда-то у нас, да бежал опозоренный. Изменил нам! Теперь не желаем и рода твоего!

Святополк бегал по гриднице, размахивая перед глазами сидящих своей смятой парчовой накидкой. Её полы мешали длинным рукам князя, и он, захватив их концы в кулаки, поднимал в ярости руки вверх и тряс ими над головой.

— Вот пред вами сидят люди Мономаха. Спроси, Добрыня Ядрейкович, у них, с какими словами прислал их сюда мой дорогой брат Владимир, который мне роднее всех братьев! Что велел передать переяславский князь? Ратибор? Нерадец? Ну?.. Что умолкли? Говорите же! — Святополк глазами вцепился в непроницаемо спокойные лица переяславских бояр.