Гнездо орла

Следуя за хозяйкой в недавно выстроенный в современном стиле особняк, теперешнюю резиденцию графов, он решил, что непременно погуляет по замку — ночью, когда ему никто не будет мешать.

У Лея намерения были прямо противоположные: горячая ванна и постель; больше он уже ни о чем не мог думать. С трудом вылезя из ванны и завернувшись в простыню, как в тогу, он сел в кресло и тупо уставился на свои босые ноги, пытаясь собраться с духом, чтобы одеться и идти в столовую залу, когда дверь кто-то приоткрыл, даже не постучав (или он просто не расслышал). Бирюзовая волна шелка с искрами бриллиантов плеснулась через порог, и графиня опустилась перед ним на ковер, изящно изогнувшись, как китайская танцовщица.

Роберт даже не удивился. В последние годы женщины только усилили свои атаки, а проявляемая им стойкость толкала их порой на прямое бесстыдство.

«Еще год подобного „вегетарианства“, и наши дамы объявят тебя импотентом, мой ангел, — по-дружески предупредила его баронесса фон Шредер. — В наших рядах зреет заговор».

Сказано это было два года назад, за которые, однако, мало что изменилось. «Заговор», похоже, вызрел лишь в коллективное решение отставных и потенциальных любовниц вернуть упрямца в прежнюю колею.

Вилли Шуленбург для подобной миссии мало подходила. Она была чувственна, но холодна. Вялых ласк мужа ей вполне хватало — остальное довершали фантазии. Вилли была фантазерка и сочинительница, в свои двадцать восемь лет еще ни разу не испытавшая оргазм. Но она была честолюбива и желала иметь две репутации: одну для общества, другую — для своего кружка, и поэтому тоже включилась в игру. Ей так хотелось «обойти», «обставить» своих блистательных подружек, вроде Митфорд, Рифеншталь или Чеховой!

И она вошла… поправ все приличия и даже простой расчет: усталость и апатия рейхсляйтера были слишком заметны. Она несколько минут ничего не говорила, просто сидела перед ним — вся в бирюзовом, бирюзовыми же глазами бесстыдно глядя то в его глаза, то на губы и забавляя Роберта наивной решимостью.

— Вы устали… Я велю принести обед сюда, — наконец произнесла она, так же легко и грациозно поднявшись.

— Благодарю, — кивнул он.

Он обедал уже в постели и, кажется, так и уснул с вилкой в руке, смутно помня лишь бирюзовые блики в хрустальном бокале белого вина.

Тем временем Гиммлер выполнил свое намерение и поздним вечером отправился на экскурсию по замку. К его удовольствию, желающих сопровождать его не нашлось.

Генрих сильно изменился за эти годы. Однако трансформации в нем шли так непрерывно, что даже близкие ему люди еще не понимали того, что в конце тридцать седьмого года рядом с ними жил и действовал уже во многом другой человек. Но одно оставалось прежним, лишь усиливаясь со временем: склонность к мистике и пристрастие к таинственным ритуалам, уводящим душу и тело в воскрешаемый, восстающий из праха мир могучего и цельного средневековья. В нем одном, а не в суетном и пошлом двадцатом веке желала бы обитать душа Хайни; в нем черпал он силы для действий, простых и страшных, как удар в спину кухонного ножа.

Гиммлер был фантазер и тоже сочинитель, о чем мало кто тогда ведал. Он так выстраивал свои бастионы, что оказывался неуязвим для самых свирепых и хитроумных атак, ибо враги его часто своими мечами рубили и крошили пустоту. Он как средневековый чародей умел выскользнуть змеею или обратиться в прах под пятой властелина, чтоб после вырасти скалой, о которую затупятся и переломятся самые закаленные мечи. Он жил в этой системе образов, будивших фантазию, насыщавших воображение, в отличие от приземленных коллег, глядевших на сложные ритуалы СС, как на причуды рейхсфюрера, не более. Понимал его, пожалуй, один Гесс, но он в последнее время больше увлекался астрологией и прорицателями, которых расплодил, как воробьев, и всячески защищал от партийных бюрократов. Способны были понять его еще Геббельс и Лей, однако первый чересчур много болтал, а второй был мазохист и совершенно непредсказуем. Когда год назад Гиммлер предложил высшим чинам СС изобразить свои генеалогические древа с гербами для огромного панно, которым желал украсить одну из стен в своей берлинской штаб-квартире, Лей и Геринг, не будучи даже чинами СС, высмеяли идею (как будто кто-то спрашивал их мнения!). Геринг при этом всем демонстрировал свой древний герб, а Лей изобразил какую-то рогатую башку над скрещенными кухонными ножами, как символ исконной профессии своих предков — скотоводства.

Гиммлер и сам не был лишен чувства юмора и в душе очень забавлялся, в частности, над яростными изысканиями рейхсляйтера Бормана в области собственной генеалогии, однако случалось ему и действительно страдать от цинизма коллег.

С годами он все больше отдалялся от ближайшего окружения фюрера и создал собственный круг, где царил дух абсолютного слепого подчинения, безоговорочного согласия со всем, что исходило от него лично, — будь то приказ или частное мнение в любой из областей человеческого существования.

Гитлер же к романтическим «причудам» Гиммлера относился с насмешкой, однако (как и случае с Леем) в «епархию» рейхсфюрера не вторгался.

…Этой ночью, прохаживаясь по галереям замка Шуленбургов, Гиммлер наслаждался самою атмосферой, царящей под его сводами: запахом сырого камня, дуновениями каких-то ветров, загадочными звуками, точно вырывающимися порою из-под каменных плит… Если, бы вышло сейчас ему навстречу привидение, Генрих, пожалуй, озаботился бы лишь тем, как бы его не напугать.

Он запретил охране следовать за собою. Он был один и ощущал себя медиумом, призванным соединить ушедший мир былого величия с рождающимся миром будущего величия СС.

Лей не вернулся в Бергхоф, как обещал, двадцать первого, и это было так непохоже на него, что Маргарита попросила адъютанта Гитлера Фридриха Видемана выяснить, не произошло ли еще чего-то неожиданного. Видеман тут же навел справки и сообщил ей, что никаких неожиданностей больше не было, просто рейхсляйтер принял приглашение графини Шуленбург и, по-видимому, отдыхает.

Двадцать третьего в Бергхофе готовилось маленькое торжество, о котором пока знали лишь единицы, — день рождения Юнити. На самом деле родилась она в другой день, но… «подобного случая может еще долго не представиться», — объяснила она Грете и секретарше Гесса Хильде Фат (которой доверяла), — а потому… дамы — Эльза, Маргарита, Ева Браун и ее младшая сестра Гретль, а также приехавшая к мужу Магда Геббельс и Хильда Фат — принялись за устройство праздника, из мужчин посвятив в свои планы только Гесса и Альберта Бормана, младшего брата Мартина.

Просто поразительно, до чего не любили в Бергхофе (как, впрочем, и повсюду) старшего брата и как симпатичен казался многим младший! Дамам он тоже нравился скромностью, хорошими манерами, а главное — отсутствием основных качеств, присущих Мартину: угодничества перед фюрером и грубости с персоналом и всеми, кого ставил ниже себя.

Мартин и с братом обращался отвратительно, по-особому его унижая, например, подзывал его к себе свистом, как собаку. Альберт, высокий, с приятным открытым лицом, всегда приветливый и сдержанный, в душе очень страдал от грубости брата, но виду не показывал, стараясь хоть как-то отшутиться, особенно перед дамами. Он даже заступался за Мартина, объясняя, что тот просто постоянно переутомляется и потому часто несдержан.