Гнездо орла

Геринга попросили к телефону. Накануне вечером он отправил одного из своих асов в Лондон за каким-то новым препаратом, о котором Брандт говорил, как о «соломинке». Препарат только что доставили.

— А если не поможет? — спросил Гесс вышедшего к ним Брандта. Тот покачал головой. Едва войдя, он быстро поискал глазами Маргариту и, не найдя, как будто еще больше озаботился.

— Все в воле божьей, — отвечал врач и, кивнув всем, снова вышел.

Странные слова в устах атеиста и бригаденфюрера СС ни у кого сейчас не вызвали удивления.

Вообще это был странный день, странный прежде всего тем, что никто из находящихся в клинике Брандта не глядел на часы. Время измерялось сообщениями врачей — сдержанными до безнадежности.

Чтобы как-то отвлечься, Гесс ушел в кабинет Брандта читать переданные ему Герингом уже расшифрованные стенограммы заседания Финансовой комиссии. В основном, в них не оказалось лично для него ничего нового, поскольку позицию Лея в отношении поддержки фундаментальной науки он знал и разделял, однако, когда приехал Гитлер, Рудольф все же убрал документы подальше: над ними еще предстояло поразмышлять, прежде чем показывать фюреру.

Гитлер был раздражен и расстроен. Он уже знал всю историю от Бормана и от Феликса Керстена, который считал себя отчасти виновником случившегося с Леем, поскольку сделанный им массаж сыграл свою роль.

Не увидев в клинике Маргариты, Гитлер, однако, заметно успокоился.

— Но может быть, тебе все же следовало бы ей сообщить, — намекнул он на ожидаемые последствия. — Ты только представь себе, что она тебе после выскажет!

— После… пусть выскажет, — поморщился Рудольф. — Она сама сделала все, чтобы я и в такой ситуации не допустил ее приезда в Берлин.

Даже Адольфа слегка покоробило:

— Руди, все-таки не чересчур ли ты… — начал он. — Что же, ей так никто и не скажет? Брандт считает, что после кризиса Роберту предстоит как минимум месяц постельного режима, и как же тогда им…

— Она пусть сидит с детьми в Бергхофе, а его туда к ней отправим.

Гитлер усмехнулся:

— Я понимаю, ты сердит на обоих, но… Лея багажом пересылать — это уж совсем как-то…

— Он ее приезда сюда не желает еще больше, чем я. Так что другого выхода все равно не вижу.

К ним вышел Брандт с хорошей вестью. Температура, наконец, понизилась, и Лей пришел в себя.

— Я сказал, что мы ему перекачали столько крови, что почти всю сменили, — нервно усмехался Карл. — А он на это выразил надежду, что, конечно же, — на арийскую.

— Юмор — хороший признак, — кивнул Гитлер.

Они осторожно прошли в палату несколько сюрреалистического вида от обилия в ней новейшей медицинской аппаратуры. К ней пациент подключался проводами и разноцветными трубками. Гитлер, всегда неприятно озабоченный собственным здоровьем, глядел на все эти медицинские новшества с большим уважением. Брандт показал им какой-то мутноватый раствор в пробирках, сказав, что именно этим английским препаратом Лея и вытащили практически с того света.

— А у нас почему такого не производят? — нахмурился Гитлер.

Лей в это время открыл глаза. В его взгляде, обращенном на Гесса, тот прочел понятный ему вопрос.

— Нет, ее нет здесь. И она ничего не знает, — отвечал он, — Но если ты хочешь ее видеть…

Лей, как мог энергично, покачал головой. Он собрался что-то сказать, но Рудольф его опередил:

— Молчи. Я все понимаю. Как только можно будет, мы тебя аккуратненько доставим в Бергхоф, так?

Роберт с готовностью кивнул два раза и перевел взгляд на Гитлера. Тот слегка пожал ему руку.

— Когда такое случается, поневоле начинаешь думать о преемнике, — посетовал уже в машине Гитлер, когда они вдвоем уезжали из клиники Брандта.

— Не рано ли? — возразил Рудольф.

— Рано или поздно, но придется о нем объявить. Или о них.

Это было что-то новое, и Гесс напрягся, однако виду не показал, понимая, что Адольф проверяет на нем какие-то свои соображения.

Соображения эти были совершенно «крамольные» с точки зрения всей национал-социалистической идеологии, а главное — технологии власти, и Гесс отреагировал так резко, как, конечно, никогда не позволил бы себе в присутствии третьих лиц:

— Абсурд! О «них» не может идти и речи. За такие мысли я бы поставил к стенке.

— Кого, меня? — улыбнулся Адольф.

— Любого, кроме тебя! Лю-бо-го.

— Но сам-то ты преемником быть не желаешь?

— Дело не в желании, а в пригодности.

— Кого ж тогда? Этого… мазохиста с перелитой арийской кровью? — Гитлер вздохнул. — А ведь с ним Германия была бы еще счастливей, чем с тобой.

— Пожалуй. — Рудольф тоже вздохнул, с мягкой улыбкой. — Но так же недолго, как Маргарита.

Оба некоторое время молчали.

— Да-а, выбора у меня, похоже, нет, — наконец задумчиво протянул Гитлер.

— К счастью, Адольф. Потому что выбирать пришлось бы между…

Они переглянулись, без слов понимая друг друга.

(Если б возникла у них необходимость закончить фразу, то она прозвучала бы так: «Потому что выбирать пришлось бы между Герингом и Гиммлером».)

— Я думаю, через год Герман созреет. А вот Хайни я бы придержал. Для этого отлично подходит Гейдрих.

Гитлер молча кивнул и прикрыл глаза. Его Руди, как всегда, помог ему справиться с сомнением.

Злополучные стенограммы заседания Финансовой комиссии от 24 ноября чрезвычайно интересовали Бормана, и он прямо обратился к Гессу с вопросом: когда тот передаст их фюреру?

Внимательно перечитав речь Лея, Гесс догадался, что Роберт как раз и рассчитал так, чтобы все им сказанное попало прямиком к Гитлеру, без купюр, однако «гуманные» опасения Геринга тоже были понятны. Очень уж резок был Лей, просто оскорбительно резок! Ну как, к примеру, мог отнестись Гитлер к такой фразе? «Будущий окончательный отказ руководства страны от субсидирования фундаментальной науки — это демонстрация окончательной тупости руководства страны по отношению к ее будущему». Дальше следовал вывод: разогнать сотню псевдонаучных институтов (по изучению расы, например), а освободившиеся средства передать мальчишке Вернеру Брауну, на космические проекты, а также биологам, математикам и проч. Если же этого не сделать, то… «Всего через полтора-два десятилетия гордый ариец уподобится обескровленному стайеру с вывихнутыми конечностями, которому уже никогда не угнаться за уходящими вперед здоровыми конкурентами из низших рас». Лей говорил с высокой температурой, оттого такая чрезмерная образность, однако смысл от этого не меняется и тон бьет по самолюбию. И уж совсем недопустимо окончание речи. Лей предложил пригласить для перестройки главных городов Германии скандального Ле Карбюзье — «архитектора без диплома» — того самого, что собирался снести весь исторический центр Парижа, а затем разругался сначала со Сталиным, потом с Муссолини.

«Солнце, зелень и пространство» — безусловно, достойный принцип для немецких городов… Но Лею хорошо известно, с какой острой смесью раздражения и зависти относится к экспериментатору один-единственный человек в рейхе, однажды признавшийся, что скандалист Карбюзье воплощает его собственные «несбывшиеся устремленья». К чему этот удар по самолюбию Адольфа?

«Или он и впрямь уже плохо соображал», — размышлял Гесс, вновь и вновь перечитывая стенограммы.

А Борман не поленился снова позвонить с тем же вопросом.