Гниль

Маан с неудовольствием подумал о том, что система, выстроенная Геалахом при всей своей отвратительной уродливости и кажущейся абсурдности, имеет внутри стройную и прочную логическую структуру. Но логика инструмент сложный и подчас коварный, предположи даже наличие разума у булыжника — и оперируя логическими выкладками погрузишься в бесконечный лабиринт в попытке это опровергнуть… Надо было найти слабый участок в рассуждениях Геалаха и выбить его, как карту из кропотливо построенного карточного домика.

— Но почему игра, Гэйн?

Геалах улыбнулся, точно ожидал этого вопроса.

— Бесс.

— Не понял тебя.

— Когда я бывал у вас в гостях и она была совсем крошкой, я часто смотрел, как она играет.

— Я тоже. Что с того?

— Ты никогда не присматривался к тому, как играют дети?

— Я и сам был ребенком. Правда сказать, игрушек у меня было не особо много…

— Дети деспотичны. Получив игрушку, которая их интересуют, они забывают про все остальное и возятся только с ней. И ты никогда не сможешь ее забрать. Кукла, заводная юла, мяч… Они возятся со своей игрушкой, не разрешая даже другим детям прикоснуться к ней. А стоит ее отобрать, случается настоящий скандал. Дети собственники, куда более серьезные, чем мы. Они берут то, что хотят и не задумываются об остальном. Они могут взять с полки фарфоровую куклу, даже не подумав о том, что она кому-то принадлежит или может разбиться. Так и Гниль. Она просто тянет руки к тому, что ей понравилось, Джат. Она капризна и самоуверенна как ребенок.

— А дальше…

— Дальше, Джат, начинается самое интересное. Дети кажутся злыми по своей природе, они не знают милосердия потому что их мир куда проще и лишен тех вещей, которые привычны в нашем. Кукле можно оторвать голову, а игрушечного солдатика — изрезать ножом или швырнуть в огонь. Не потому, что они были плохи, просто надоели. Или же вовсе без причины, под влиянием настроения. А ведь мы все были такими. Дети ломают свои игрушки, сами часто не понимая, зачем. И Гниль — так же. Наигравшись, она ломает свою игрушку, с которой возилась столько времени. Не потому, что Гниль зла, просто у нее пропадает интерес возиться дальше. Она уничтожает человеческое тело изнутри, но вряд ли способна задуматься о том, что это тело способно испытывать боль и страдания. Человек — всего лишь игрушка, достаточно занятная чтобы провести с ней некоторое время, но в то же время недостаточно увлекательная чтобы хранить ее в целости.

— Значит, все эти отвратительные метаморфозы, через которые проходит Гнилец — всего лишь игра?

— Да, — ответил Геалах так просто, словно ответ был совершенно очевиден, — Они так играют с нами. Мы ведь очень просто устроены, если подумать. Иногда так бывает — мальчики раскручивают игрушечные паровозики чтобы посмотреть, что внутри, не задумываясь начинают менять местами крошечные детальки, или вовсе водружают голову куклы на тело игрушечной лошадки. Это их игра. Непонятная нам, но от этого не менее увлекательная. Такие смешные маленькие разноцветные люди… Можно взять одного маленького человечка и сделать так чтоб у него руки вросли в тело. Конечно, он будет испытывать дикую боль, когда его кости начнут трескаться, врезаясь друг в друга, а внутренности поменяются местами, но разве это заботит того, кто играет? Ведь это всего лишь игра! В игре всегда весело. Даже игрушке. А можно взять другого человечка и сделать так чтобы он превратился в огромный гнойник, истекающий зловонной жижей до тех пор, пока не останется лишь сухая оболочка. Это тоже очень весело. Понимаешь? Все игра. Бесконечная, не имеющая собственного смысла, длящаяся не по какой-то причине, а просто так. И большой-большой ящик игрушек…

Маана замутило.

— Это отвратительно, — процедил он сквозь зубы, — Самая отвратительная теория о Гнили из всех, слышанных мной.

— Да, но она объясняет больше, чем все догадки ребят Мунна, — Геалах вновь развалился в кресле, словно ничего и не произошло, — Хотя и не так приятна для самолюбия.

— Постой. Если люди лишь игрушки, а Гниль просто забавляется, почему мы тогда выключены из круга ее интереса? Что говорит на этот счет твоя теория?

— Мы — бракованные игрушки, — улыбнулся Геалах, — У которых кто-то оторвал важную деталь. Мы не вызываем у нее восторга. Только и всего.

В другое время Маан наверняка бы углубился в спор, пытаясь обрушить эту нелепую теорию, но сейчас он ощущал себя слишком утомленным. Как и вообще в последнее время. Мысли были вязкими и однородными, как комья каши, они против его воли сбивались в бесформенные конструкции, из которых нельзя было извлечь путевого слова.

— Твои рассуждения опасны, — только и сказал он.

— Отчего?

— Основа Контроля и основа всех нас — ненависть. Нельзя бороться с Гнилью, если не хочешь ее испепелить всеми молекулами души, вырвать, выжечь, выпотрошить и не отставить от нее и следа… Она — проказа, смерть, разложение, хаос, все самое отвратительное, что только возможно, объединенное в одном. Но если принять… твою теорию, выходит, что ненависть эта напрасна. Нельзя ненавидеть детей.

— Я не утверждал, что это дети в нашем понимании, — возразил Геалах, — Я лишь говорил, что у Гнили вполне может быть разум, но разум такого уровня, с которым мы никогда не сможем наладить полноценного диалога. И за этими играми может скрываться что-то, чего человеку никогда не понять.

— И все же?

— Эта теория не идет во вред моему моральному духу, если ты это имеешь в виду. Я ненавижу Гниль также, как ненавидел ее в самый первый день, вступая в Контроль. А может, даже сильнее. Если бы я знал источник Гнили, тот, в который можно ударить чтобы извести ее на всей планете, я бы сделал это ценой собственной жизни, и не раздумывая. Я лишь пытаюсь найти истинное лицо Гнили. Найти ее глаза и заглянуть в них. Как бы эти глаза не выглядели. И, заглянув, размазать ее голову на миллион миллионов маленьких черепков.

Несмотря на то, что Геалах выглядел расслабленным и об этом же говорила его небрежная поза, Маан ощутил исходящую от него энергию, невидимый, но обжигающий ветер. Когда глаза Геалаха прищурились, Маан подавил желание отодвинуться, у него возникла полная иллюзия, что эти глаза смотрят на него сейчас сквозь мушку прицела. Кажется, за все время знакомства с Геалахом, за все время их совместной службы он не видел такого взгляда, жесткого и холодного. Возможно, потому, что таким до этого момента Геалаха видели лишь Гнильцы.

Но морок быстро прошел — Геалах мотнул головой и тотчас стал самим собой — беспечным долговязым Гэйном, занявшим все кресло, сыто икающим, с извечной хитринкой в смешливых карих глазах.

— И вообще все это вздор, старик. Тай-йин вот вообще считает, что Гниль — это дьявол лунного ада, который наказывает нас за грехи, совершенные предками на Земле.

— Никогда не слышал от него подобного, — сказал Маан и мысленно добавил — «Наверно, потому, что я всегда был для него в первую очередь начальником, а ты — своим парнем, которому можно доверить и такое».

— Когда сталкиваешься с неведомым, учишься находить объяснения. Подчас глупые или неуклюжие, но те, которые тебя удовлетворяют. Наверно, так с каждым из нас. У меня, как видишь, родилась совсем уж сумасшедшая гипотеза.

— Ты всегда был сумасшедшим, — с облегчением сказал Маан, чувствуя, что этот разговор, внезапно взвинтивший утомленные нервы, подходит к концу, — Наверняка в твоем личном деле даже пометка есть.

— Для пометок пришлось подшить отдельную папку, — подмигнул Геалах, — Ну как, еще по глоточку, больной?

Они говорили еще минут двадцать, о всяких мелочах, о которых принято говорить между приятелями, уже не касаясь Гнили и всего, что с ней связано. Смеялись старым шуткам, вспоминали общих знакомых, перебрасывались остротами, потягивая фальшивое бренди. Неприятное ощущение от взгляда Геалаха и его неожиданных предположений стало затягиваться, как затягивается старая рана, и Маан, разморенный алкоголем, уставший, вымотанный, сонный, подумал — до чего же хорошо, что на свете существуют такие люди, как Геалах.