Гномики в табачном дыму

— Знаю.

С трудом открываю дверь, совсем проржавела щеколда.

Взрывник залпом выпивает до краев полный стакан, утирает слезу и нюхает кусок хлеба.

— Ешь!

— Не хочу.

— Что с тобой творится?

— Осточертело мне тут!

— Пройдет, знаю же тебя. Скоро кончим разведку, определим запасы руды, утвердим, рудник сдадут в эксплуатацию. Прибудут грузовики, бульдозеры, экскаваторы, краны. Возведут город. Кладбище, наверное, перенесут. Зацветут сады, появятся школы, больницы, будет свет, радость, музыка. А когда уже привыкнем ко всему этому, придется снова собирать пожитки и двигаться дальше в горы, где будем мерзнуть в палатках, жить при свечах да керосиновых лампах, где будет маленькое огороженное кладбище, ключи от которого дадим хранить Марго. А ты придешь и скажешь мне… Знаю я тебя.

— Возьми с собой, начальник!

— И возьму, понятно! И тебя, и дюжего парня, и щупленького с его молодой женой.

— И наш участок опять будет передовым.

— Почему так думаешь?

— Знаю, начальник.

Взрывник наливает себе еще полстакана, пьет одним глотком и нюхает хлеб.

— Ешь!

— Не хочу!

— Что случилось?

— Ребята волнуются, спрашивают — план будет?

Я гляжу, как взрывник надевает шапку, как хлопает дверью, но шума не слышу. Я наливаю в стакан водку, пью не переводя дыхания и с аппетитом закусываю.

За окном темень. В комнату прокрадывается колкий ветерок. Я тушу свет и валюсь на постель. Закрываю глаза и заглядываю в себя. Ищу музыку, нахожу и отдаюсь ей всем существом. Она увлекает меня с собой высоко-высоко в голубой мир и оставляет парить одного, хотя может в любой миг швырнуть на землю, да так, что…

Кто знает, дадим ли план, если взрывник будет работать неточно?

1962

ДОРОГА

Северные отроги Кавказского хребта, неприметно понижаясь, переходят сначала в холмы, а затем в необозримую равнину.

Плодородная земля хорошо родит кукурузу, подсолнух, и с вершины горы равнина представляется желто-зеленым ковром. На четком геометрическом узоре ковра выделяются темные изгибы дороги. Дорога местами скрывается в высоких зарослях кукурузы, и только по клубам пыли, взбиваемой машинами, догадываешься, где она.

Но сегодня машине не взбить пыли — нескончаемо льет дождь, дорогу развезло.

Дождь почти не утихает, и работа у нас идет плохо, урывками. Поэтому не упускаем ни одного часа; чуть прояснится, сразу отправляемся в маршрут. Иногда и с дождем не считаемся, но это — иногда.

Сегодня у нас короткий маршрут, и едва дождь унялся, из комнаты на веранду вышел начальник нашей экспедиции Георгий.

— Попробуем осмотреть обнажения, пока снова не зарядил…

Мы извелись от безделья и согласно киваем, не давая ему договорить. Георгий обращает взгляд на Гогию.

Гогия — водитель нашего газика. В институт он перешел из городского треста по уборке улиц, где работал на мусороуборочной машине, и за ним сразу закрепилась кличка «мусорщик». Нрав у Гогии сварливый, бранчливый, а главное, старается Гогия ездить по асфальтовым дорогам, и геологи невзлюбили его. Без ругани и пререканий он не съезжал с шоссе, не сворачивал на проселок, а работа геологов не проходит, как известно, возле шоссейных дорог.

— Вам-то что, плевать на машину! Посидели бы на моем месте — знали бы! Машину беречь надо! Погромыхает по ухабам, погромыхает и станет.

Не помогали никакие доводы и уговоры. Не желал Гогия ездить по бездорожью. Вот почему ни одна экспедиция не радовалась приезду Гогии, хотя туго приходится геологам без машины.

— Не возьмет машина подъема! — уверял Гогия всякий раз, когда машине предстояло ехать в гору. — Слезайте и топайте пешком, ничего с вами не случится.

— Да ты что! Подъем на километр тянется, а мы с ног валимся от усталости, — возражали ему.

— Сказал — не осилит! Что я, хуже тебя свою машину знаю! Меня машина кормит, машина! Десять раз полезет вверх, и готово — заглох мотор. Гни потом спину, ковыряйся в нем! — повторял Гогия раз и навсегда затверженные слова.

Спорили с Гогией, убеждали, осуждали, но он упорствовал и пронять его ничем не могли. Но однажды, после очередного пререкания, Зураб подмигнул мне и выразительно произнес:

— «Чем я хуже этого гнилушки Гогии!..» [14] — И слово «гнилушка» прозвучало подчеркнуто пренебрежительно.

— Какого гнилушки Гогии? — спросил я лицемерно-наивно.

— Не помните этих слов из «Отараант-вдовы»?!

— Помним, как не помнить, — подхватил Георгий. — И мы заучивали в школе это место.

14

Эти слова с презрением произносит об односельчанине героиня повести И. Чавчавадзе (1837—1907) «Отараант-вдова».

— А еще что заучивали? — будто бы не поняв намека, желчно спросил Гогия.

— «Сказал — не осилит! Что я, хуже тебя свою машину знаю? Меня машина кормит, машина! Десять раз полезет вверх, и готово — заглох мотор. Гни потом спину, ковыряйся в нем!» — скороговоркой выпалил Зураб.

— Ну, хватит, поговорили. — Гогия побагровел и весь тот день угрюмо молчал.

Вот так случайно обнаружили мы, чем можно было пронять Гогию; сравнение с гнилушкой оказалось обидней всякой брани. И стоило ему с тех пор заспорить, заартачиться, как один из нас тотчас начинал:

— «Чем я хуже этого гнилушки Гогии!..» Илья Чавчавадзе. «Отараант-вдова».

На этого-то самого Гогию выжидательно уставился Георгий. Гогия, бурча что-то, нехотя поплелся к машине.

Мы с Зурабом натягиваем сапоги. «Наряжается» и Тина.

— Стоит ли тебе мокнуть? — говорит ей Зураб.

— Ничего, поеду.

— Оставайся тут, без тебя обойдемся, — решает Георгий, а его слово последнее, обсуждению не подлежит.

Мы склоняемся над раскрытой картой.

— Переедем через эту речку, — Георгий показывает ее на карте. — А там рукой подать до обнажений.

Задача ясна. Гогия сигналит — ждут вас, дескать.

Георгий садится рядом с Гогией, мы с Зурабом сзади.

— Ничего для вас нет, ни дождя, ни слякоти, — брюзжит Гогия.

За окошком скучная картина бездарного художника: серое небо без просвета, зеленая земля без единого цветка и темные извивы убегающей из-под колес слякотной дороги.

— Сверни налево, — велит Георгий, выверяя по карте направление.