Год дракона

– Я точно не владею.

– Я тебе расскажу, что там написано. Если ты захочешь это знать.

– Для начала расскажи, кто такие Горыныч, Шу и двуглавый.

– О! – Вовка расплылся в улыбке. – К Горынычу мы с тобой поедем на следующей неделе. С Шу ты познакомишься в апреле: раньше просто нет смысла везти тебя. Насчет двуглавого не знаю. Пока он не изъявил желания встречаться с тобой, и поэтому я вряд ли имею право рассказывать тебе о нем.

– Понятно. Ты поохотился?

– По мне не видно?

Я окинул брата взглядом. Выглядел он посвежевшим и слегка помолодевшим. И даже щетина не придавала ему той суровости, какую я заметил в его приезд в детдом.

– Если у тебя есть какие-то вопросы по записям – задавай, – Вовка сел на свою кровать.

– Ты не закончил расследование.

– Закончил, просто не стал писать его результаты. Во-первых, потому, что сам долго не мог принять это. Во-вторых, глаза на произошедшее мне раскрыл Горыныч, и я много времени потратил на то, чтобы опровергнуть его теорию. Но получилось, что я ее доказал. В-третьих, результаты показались мне очень личными, и если бы дневник попал в чужие руки, это могло бы сыграть против меня. Ну и в-четвертых, к тому времени я набрал столько новой и порой противоречивой информации, что она требовала немедленной систематизации. Мне это показалось наиболее важным, и я бросил описывать расследование.

– Так чем все закончилось в расследовании?

– Самоубийством. Во время перестрелки у моего отца случился выброс адреналина, и внутренние барьеры не выдержали. Сослуживцы рассказывали, что он просто взял и вышел из укрытия, как ребенок, которому надоела игра. Думаю, он в этот момент просто отчаянно хотел, чтобы все закончилось. И все закончилось.

Я молчал, опустив глаза. Какие-то реплики вертелись у меня в голове – реплики возражения и сочувствия, но я не произнес ни звука. Я вдруг отчетливо представил, что именно чувствовал Сергей Ермоленко в тот момент, когда шагнул под пули. Это чувство показалось мне знакомым, хотя я никогда не ощущал явного желания покончить с собой. Но именно это внезапное понимание поступков незнакомого мне человека и удержало меня от дальнейших расспросов. Просто я почувствовал: Вовка прав.

Его, наверное, удивила моя покладистость, потому что он прервал молчание:

– С твоим отцом было так же. Я не знаю, что сыграло роль капли, переполнившей чашу, но он…

– Слушай, разве можно легковой машиной пробить ограждение моста? – перебил я брата.

– В том месте – да. Дело в том, что мост был старый. Крепления разболтались, железо проржавело. И если бы удар пришелся по касательной, то есть если бы твой отец врезался в заграждение по ходу движения, возможно, они с мамой остались бы живы. Но он вырулил на встречку и протаранил ограду почти в лобовую.

От сказанного мне стало дурно. Конечно, я в общих чертах знал причину гибели родителей, но новые детали добавили к ней некоторой фатальности.

Видя, какое тяжелое впечатление на меня произвел его рассказ, Вовка погладил меня по плечу и бодро произнес:

– Ты так и не выпил кофе. Хочешь, я сделаю?

– Тогда уж полноценный завтрак! – слабо улыбнулся я.

– Будет исполнено! – Вовка двинулся на кухню, но я удержал его за руку:

– Доверь это профессионалу.

Скажу честно, к приготовлению завтрака я приступал с тяжелым сердцем. Меня не покидало давящее чувство, рожденное паникой и неясным страхом. Что же такого ужасного происходило в нашей семье, что свело наших отцов с ума? Ведь и Сергей Ермоленко, и Сергей Тартанов были парнями с крепкой психикой. Тем не менее, не выдержали оба. Может быть, им угрожали? Может, их планомерно сводили с ума? Но кто? Мама? Или сторонники той организации, от которой она скрывалась? И если эти люди добрались до самой беглянки, то зачем тогда было убивать ее мужей первыми? Может, все не так, как пытается показать Вовка? Может, мама не сбегала ниоткуда, а продолжала работу. Просто мужья – первый быстро, а второй через длительное время – раскрывали ее. И тогда она их просто устраняла. Например, давала какой-нибудь яд или наркотик, который расшатывал психику человека. И у того не оставалось выхода – только покончить с собой, чтобы прекратить это мучение.

Такие мысли одолевали меня, когда я начал готовить завтрак. Но постепенно тревога покинула меня, словно работа вытесняла все то, что не имело никакого отношения к кулинарному искусству. И скоро я уже забыл о своих страшных домыслах, полностью погрузившись в процесс.

Вовка несколько минут сидел тихо, наблюдая за мной, а потом с гордостью заявил:

– У тебя так ловко это получается! Как на кулинарном шоу.

Комплимент был приятен. Я словно в детство вернулся, когда брат хвалил меня за всякую мелочь, например, за то, что я самостоятельно сделал уроки или полил огород без напоминания. Я почувствовал себя хозяином ситуации, поэтому по-хозяйски бросил:

– Ты бы руки помыл…

– Точно! Надо помыть, – согласился брат и ушел в ванную.

Вернулся он голый по пояс, с чистой футболкой в руках, которую никак не мог вывернуть на правую сторону. Я, накрывая на стол, невольно восхитился братом: его бицепсы, кубики пресса, грудные мышцы вызывали невольную зависть. Но больше всего внимание привлекла татуировка, которая находилась посередине груди на уровне сердца. Она представляла собой замысловатый и многослойный узел, наподобие морского.

– Нравится? – перехватив мой взгляд, поинтересовался Вовка. – Это элебет, прародитель пентаграммы. Проще говоря – замок, который запирает душу в теле.

– Я думал, что десантники набивают себе парашюты и тигров в беретах, – поддел я брата, но тот проигнорировал мою издевку и продолжил:

– Благодаря элебету никто не сможет пробраться внутрь твоей души или, скажем, похитить ее. Элебет делает тебя сейфом.

– Ты веришь в эту хрень? – удивился я.

– У нас в стране свобода совести: каждый может выбрать для веры любую понравившуюся хрень, – усмехнулся брат.

– У каждого сейфа есть ключ, – я поставил на стол тарелки с яичницей.

– Верно. У этого замка он тоже есть, но знаю его только я. И открыть свою душу тоже смогу только я. Хочешь, я и тебе элебет сделаю? – Вовка наконец натянул футболку и принялся за еду.

– Зачем?

– Мне спокойней, если ты будешь бронированным ящиком, потому что вытряхивать из тебя паразитов или выдирать тебя из когтей хищников не самое приятное занятие.

– Мы собираемся в Африку на сафари? – съязвил я, принимаясь за завтрак.

– Жень, ты прекрасно понимаешь, что я говорю не о глистах и тиграх, а о тварях, которые охотятся за душами. Одни живут внутри человека, обгладывая его душу, вторые съедают ее, убив хозяина. Разве ты не видел в дневнике записи о них?

– Не вчитывался.

– Ничего, еще будет время. Так вот, с замком ты будешь непреступным для паразитов, и хищники, увидев его, возможно, тоже не позарятся на тебя.

Колкость уже созрела у меня на языке, но я сдержался: я ведь сам вчера выбрал тактику усыпления бдительности. Не перечить, не вызывать раздражения. Потакать всем дурацким замыслам брата, чтобы лучше понять природу его недуга. Поэтому я взял себя в руки и пробурчал:

– Я не люблю татуировки. Можно я сделаю ее где-нибудь на ноге или в другом неприметном месте?

– Теоретически – можно, но если враг будет видеть ее, то задумается, нападать или нет. Туловище как раз самая приметная часть тела. К тому же, не дай бог, конечно, но руку или ногу ты можешь потерять, и тогда твоя душа лишится защиты.

– Хорошо, убедил. Но я могу сделать наколку не на груди, а, скажем, на спине? Не хочу каждый день видеть ее в зеркале.

– Можно и на спине, – пожал плечами Вовка и куском хлеба стал собирать растекшийся по тарелке желток.