Год кометы и битва четырех царей

Паулос заключил Марию в объятья, и Эудоксия до конца своих дней утверждала, что они вылетели в окно, а не вышли, ступая по полу, через дверь. Мать Марии, в чьем сердце ожили мечты молодости, и плакала, и смеялась.

— Они будут счастливы! — скорей вздохнула, чем вымолвила она. И упала в обморок.

Отец Марии убрал приданое в жестяную коробку из-под айвового варенья.

— Надеюсь, после этой шутовской выходки у него не хватит наглости требовать приданого!

Эудоксия, забыв о яблоках в духовке, бросилась вслед за влюбленными, чтобы отдать Марии ее носки и туфельки. То есть она полетела над апельсиновыми деревьями, время от времени опускаясь на дымовые трубы и высматривая, где же влюбленная пара.

II

Комик Поликарп испрашивал у консулов разрешения представить пьесу с чудовищами и потешными огнями в день Святых бессребреников Космы и Дамиана, то есть 14 июля. Его дочь, изображая комету, будет висеть между подмостками и потолком, ее появление повлечет за собой выход на сцену чудовищ. Входит Чума, женщина в черном, которая объясняется знаками и делает свое дело: чудовища меняют цвет шкуры, багровеют и издыхают. Тут появляются Святые Косма и Дамиан, улыбаются публике, кропят сцену святой водой и изгоняют Чуму — ее подцепляют за пояс спущенным сверху крюком на веревке, — и наконец милосердные братья будут бросать детям конфеты, меж тем как чудовища, к тому времени сваленные на телегу городскими мусорщиками, начнут взрываться серпантином, огненными фонтанами, золотым дождем, вавилонскими висячими садами и мыльными пузырями. Комета пройдет по проволоке до центра зрительного зала, бросая зрителям цветы. В программе дирекция театра извинится перед публикой за то, что комете придется идти по проволоке с зонтиком, ибо «знаменитая артистка Филомена», после того как ее, к нашему прискорбию, изнасиловали в Польше, что создало ей известность во всех европейских и американских столицах, не может сохранять равновесие и выполнять фигуры на проволоке без помощи зонтика. На зонтик будет направлен луч прожектора.

Поликарп, стоя у торца стола, за которым восседали правившие в это время консулы и представители Коллегии астрологов (согласно указу, последние имели совещательный и решающий голос во всем, что касалось кометы), раскрыл флорентийский зонтик Филомены, показал жестяные подставки, в которые были вставлены свечи, и зажег свечи. Изобразил свою дочь, пройдясь до двери как будто по проволоке, развернулся, качаясь — вот-вот упадет, — поднял зонтик и слегка покрутил им, но так, что ни одна свеча не погасла.

— Это будет настоящий апофеоз! Оригинальное представление Поликарпа! — заключил комик и попросил разрешения сесть.

— Слово предоставляется городу, — сказал самый старший из консулов.

Поднялся первый городской советник, откашлялся, раскрыл папку, небрежно разложил на столе какие-то бумажки, собрал их и засунул обратно в папку, потом аккуратно снял белую нитку с правого рукава сюртука.

— Перед городом — нашим городом — стоит серьезный вопрос. Вопрос!

Он оперся руками на стол и по очереди посмотрел в лицо всем присутствующим.

— Еще какой вопрос! Проявим ли мы традиционное уважение к кометам или устроим из появления небесного светила праздник? Вот перед каким выбором мы стоим! Ибо предшествующие кометы ущерба городу не причинили, но это вовсе не означает, что и нынешняя пройдет для нас как фигура карнавала с участием небес. Говорят: нет никаких примет. Да, я и сам улыбаюсь, когда предсказываются чудеса или объявляется о уже совершившемся чуде, дескать, лучше стало вино или забеременела жена офицера в достаточно высоком чине. Меня уверяют, что есть и скрытые признаки, обнаруженные кем-то из вас, господа дипломированные астрологи. Если признаки серьезного влияния кометы на общественные дела, на жизнь и здоровье горожан, на свободу и благосостояние города действительно налицо, пусть нам расскажут о них. Политика — это предвидение! О, великий Цицерон! «Республика покоится на согласии и предсказаниях». Я мог бы сказать это и по-латыни! Предусмотреть, чтобы потом не жаловаться! Я допускаю, что в какой-то определенный момент, если появятся знаки приближающейся катастрофы, в целях разрядки атмосферы ожидания и страха в народе можно поставить пьесу Поликарпа. О, греческая трагедия! Посмотрев, как Эдип убивает своего отца и ложится в постель его вдовы, своей матери, эллины очищались душой и спали без сновидений. Это сказано у Аристотеля! Катарсис! Тут я тоже мог бы сказать и по-гречески, продекламировать гекзаметры, воспевающие белизну ног Иокасты! Не совсем позабыл я беспечную молодость и годы ученья! О, эти белые ноги!

И он улыбнулся, прощая самому себе этот грешок молодости — он помнил, в какое смятение привели его белые и полные ноги Иокасты, нарисованные на чаше белым по охре, а также стихи, воспевавшие их красоту. В этом издержки обучения древнегреческому чувствительных юношей. А взять хотя бы его товарища по прозвищу Рябенький: он был из семьи Марини делла Марина и утверждал, что род их идет от Посейдона; однажды в ветреную погоду он стал доказывать, что на покрытых пеной конях его предка можно ездить, и утонул в Лигурийском море!

— Еще раз скажу: предусмотреть, чтобы потом не жаловаться. Я все сказал.

Сев на место, первый городской советник вынул из внутреннего кармана сюртука маленький веер и начал им обмахиваться. Было жарко этой ранней осенью в круглом зале с закрытыми окнами; красные занавески были задернуты, и собрание освещалось масляными лампами, по одной на каждого, не считая Поликарпа, который не был членом синклита.

Первый советник города закончил свою речь так быстро, что застал врасплох председательствующего, старшего по возрасту консула: тот сосал кофейно-молочную карамельку. Между цитатой из Цицерона и концом речи советник мог бы втиснуть Макьявелли и Мирабо, намекнуть на необходимость пересмотра избирательного законодательства, сообщить последние новости об извержении Везувия, похвалить здешний благодатный климат и еще вспомнить своего деда Кристобаля: тот внезапно заболел оспой в Марселе, но встал с постели, надел самые роскошные одежды и пошел сдаваться в плен венецианцам; перед ним на почтительном расстоянии выступал паж с белым флагом. Венецианцы распушили бороды, надели серебряные шлемы, надушились пачулями и стали в круг на лугу, откуда прогнали мирно пасшихся молочных коров. Главный церемониймейстер поспешно листал свод правил торжественных церемониалов, желая справиться, как положено принимать сдающегося в плен посланника вражеской державы. Такого там предусмотрено не было: книга кончалась описанием процедуры взятия в плен архиепископа-принцепса Магунсии.

— Вот это правило и надо применить к нему по антономасии!

— Вы хотели сказать — по соответствию!

— Давайте приспособим к нему это правило, подгоним!

Первого советника города всегда забавляла эта словесная перепалка венецианцев, затем он возвращался к героическому самопожертвованию своего деда Кристобаля, который нес врагам свою оспу, свой жар, борясь с головокруженьем, придерживая голову обеими руками, чтобы она вовсе не пошла кругом. Протягивал руки вражеским военачальникам, те их целовали, испытывая сострадание к этому старцу, попавшему в такое затруднительное положение. Насчет старца они ошибались: в день Святого Мартина ему исполнилось всего тридцать два года, но он наклеил себе бороду самого старого из жителей Фотиды [51] . Пожав руку начальнику кавалерии, он замертво рухнул на землю. Венецианцы кричали, что у него разрыв сердца, и готовы были заключить перемирие. Тело Кристобаля положили на три щита, принадлежавших самым знатным венецианцам, а сами отправились на поминки. И во время тризны напала на них оспа, срамные места покрылись синими пятнами, и венецианцы прошли все стадии болезни. Эпидемия произвела опустошение в армаде венецианцев, а марсельцы, промыв себе как следует нутро шарантской eau-de-vie [52] , вышли встречать тело героя Кристобаля и похоронили его, как он просил, перед тем как отправиться в мнимый плен, среди кипарисов на вершине холма, в могиле, выкопанной так, чтобы покойный лежал ногами на норд-норд-вест, а в изголовье мраморного надгробия проделали две дыры на тот случай, если ветры, непостоянные друзья моряков, донесут туда сладостный аромат родного города.

51

Фотида — область в средней Греции.

52

Водка (франц.). Шаранта — департамент на юге Франции.

А город в этот час источал запах айвы. Во всех домах варили варенье или повидло. Мария отвешивала сахар и чашками передавала его матери, а та потела, протирая сладкую массу сквозь сито.

Председатель-старейшина проглотил наконец то, что осталось от кофейно-молочной карамельки. Он сосал со знанием дела: сначала подкручивал карамельку языком, прижимая к вставному зубу с левой стороны, чтоб она стала круглой, а когда достигал этого, брал в зубы и придавал ей форму веретена; затем прижимал языком к нёбу и лизал понемногу, пока она не сходила на нет.

— Можешь идти, Поликарп, — сказал он. — Как видишь, мы с интересом тебя выслушали и принимаем твое предложение! Сейчас главное — успокоить народ! Мы на тебя рассчитываем!

— Надо бы аванс на порох, серу, хлорат поташа! Настоящий фейерверк с разными фигурами не сделаешь из чего попало!

— Поговори с казначеем! Аванс ты получишь, но свои материалы храни на складе добровольной пожарной дружины.

Поликарп, кланяясь, попятился к двери, держа под мышкой зонтик дочери-эквилибристки, изнасилованной в Польше. Это злодеяние совершили племянники литовских Ягеллонов [53] , изучавшие теологию в Вильне. Филомена выступала в пантомиме под названием «Вест-Индия» и дробно стучала каблучками, приподнимая юбку и показывая икры, очень пристойно, но была в этом танце заключительная фигура, в которой она, повернувшись к публике спиной, покачивала бедрами, вот это и вывело из себя Ягеллонов, которые, как известно, со стороны матери являются потомками первобытного зубра европейских лесов. Она при этом еще крутила головкой, задорно улыбалась и пела:

53

Ягеллоны — династия польских королей (1386–1572) и великих князей литовских (1377–1572). Родоначальник — Ягайло, великий князь литовский (1377–1392).

… его могут растоптать и гринго, и китаец…

И тут Ягеллоны — а их было семеро — скинули семинарские рясы без рукавов и поднялись на сцену. Польская публика, уже дважды перекусившая и промочившая горло в антрактах, решила, что эти семеро участвуют в спектакле, и никто с места не тронулся, когда Ягеллоны завалили на спину и распяли одетую музой Вест-Индии Филомену. Правда, рабочие сцены сочли эту часть действа скучной: вместо музыки слышалось лишь звериное рычанье Ягеллонов. Но одна незамужняя женщина, некая графиня Берзаницка, разглядела в лорнет, что происходит на сцене. Встала с кресла и закричала: