Год волка

Оторвавшись от промороженных белок, кобель прислушивается к ворчанию хозяина. Но понимает, что тот разговаривает не с ним, снова углубляется в трапезу, торопливо перемалывая на крепких зубах мелкие косточки. А Генка продолжает, будто и правда сам с собой.

– Вот дурак… Вот дурак. Почему сам не догадался? Я же шесть глухарей добыл. Или даже семь. Да, точно семь. Как попало выкидывал песок-то из желудка. Вот дурак. Опять же, говорит блескучий. Должен бы я заметить. Должен. Вот дурак…

Он даже подошёл к старому, летнему столику, опирающемуся одним краем на кряжистый сосновый пень, где по осени разделывали добытых глухарей, начал ковырять снег. Поняв, что затея бесполезна, бросил. Потоптался, заглядывая через высокий сугроб снега в сторону реки. Зашёл в зимовьё.

– Чего остался? Шагал бы сейчас спокойно, думал бы только о капканах, о соболях.

Баночки на полке Степана толпились до самого края. Таблетки. Снова таблетки. Ещё. Уже без упаковок, разных размеров и расцветок. Коробочка с сушёными желчными пузырьками. Пуговицы разных размеров, нитки с иголками. Патроны…

– Он что, дурак совсем? Здесь будет держать? Уже два года прошло…

Ночь была снова длинной, тягучей. Правда Генка спал, вымотался накануне, душевно вымотался. Спал, но как-то беспокойно, ворочался, прислушивался к шорохам, даже вскакивал пару раз. Проснулся ещё по темну, стал собираться.

Кобелю, дежурившему с натянутым поводком, пару сухарей кинул, лыжи схватил и к лыжне. Чуть не бегом.

– Что? Что случилось?!

В висках часто и упруго стучало: что случилось? Заболел? Чем заболел? Нет такой болезни, нет! Не должно быть. Я ещё и в глаза-то не видел его! Не мог я заболеть!

А ноги несли, несли торопливо, совсем не согласовывая свой бег с мыслями. Да и как с ними согласуешься, когда они ещё сами с собой врозь, ещё на раскоряку. Мысли в одну сторону, а ноги, обрезая круг, оставляя в стороне проторенную лыжню, несут охотника напрямки, по целику. Несут в устье Бурлячего.

– Что я там увижу? Зачем? Зачем я туда? …

И торопился, торопился, словно кто ждал там, ждал из последних сил.

Всего и не был-то два дня, а уже лыжни и не видно даже. Вот зловредный ключ. Так сквозняками протягивается, что за ночь всё заметает, будто что спрятать хочет, схоронить от чужих глаз. Генка упорно шагал и шагал вперёд, даже не обращая внимания на капканы, изредка попадающие по пути. Следочки и вовсе не видел, мимо глаз пропускал. Вверх! Вверх!

– А может, и правда сдали, самородок-то. Могли и сдать…. С дуру-то…

Из ельника выскочил, как будто волки за ним гнались. Впереди белая пустыня. Кое-где торчит стланик, да сиверко посвистывает, сечёт снежной крошкой распаренное лицо. Камни скальника, совсем недавно торчащие по сторонам, скрылись под снегом, спрятались до весны, до солнышка. Потоптался на месте, оглянулся, а лыжню уже затягивает, зализывает, как рану на хорошей собаке.

– Где же она была? Где? Как же я её не углядел, когда снегу меньше было. Где же ты, земляночка? Где?

Дальше пошагал, придерживаясь едва обозначенного русла ключа. Снег совсем рыхлый, лыжи валятся, путаются в стланике. Совсем невозможно идти. И всё же он шёл, проваливался, падал, путался в этом корявом, густом ковре стланика, и шёл. Шёл вперёд, продирался сквозь ветер, сквозь снег слепящий, сквозь мысли. Туманные мысли.

– Зачем? Что мне здесь нужно?!

На другом берегу от предполагаемого русла обозначился какой-то продолговатый бугор правильной формы. Пробравшись туда, снял одну лыжу и начал ей копать. Вскоре понял, что это действительно землянка. Её совсем скрыло, сравняло снегом, оставив лишь чуточный бугорок.

Раскопал, раскидал снег, как получилось, дверь нашёл. Найти-то нашёл, но открыть не смог. Крепко её снег придавил, зачирал под ветрами крепко.

– Хоть бы топор. А лучше лопату.

Топор Генка давно уже выложил из рюкзака на полку в центральном зимовье: а что зря таскать, все путики отлажены, все капканы работают. В верхнем зимовье, так там свой топор есть, местный. Тяжесть только лишняя, вот и выложил.

Долбил снег пяткой, выгребал пригоршнями. Зашевелилась дверь, чуть приоткрылась.

– Мельница у них…. Видал ты, мельница…

Раскачал, раздёргал дверь. Заглянув внутрь, ничего интересного на приметил. Уже приходилось видеть брошенные зимовья. Обычно ничего там интересного, ничего, что могло бы пригодиться, не находил. Так и здесь. Совсем трухлявая трава на нарах, да и сами нары, сделанные в своё время из тонких жёрдочек, тоже струхли, держались лишь на честном слове. Столик посередине, пристроенный к земляной стене, скособочился на одну сторону, – ножка подгнила. Крепкой была печурка, выложенная из плитняка какими-то умелыми, ловкими руками. Обмазанная глиной, а потом и обожжённая, она превратилась в монолит и, кажется, с годами становилась всё крепче, всё надёжнее.

– Свобода, оно конечно… Кто от свободы откажется. Только настоящая-то свобода, когда ты сам хозяин. Чтобы сам… И всё твоё… Всё…

Вылез из снежной ямы, что образовалась от раскопок, почувствовал, как усилился ветер. Позёмка бритвой резала щёки, заставляла отворачивать лицо.

– Ещё успею на перевал подняться. Успею.

Надёрнув лыжи, охотник проворно зашагал в сторону пологого подъёма, в сторону перевала. Снова крепко проваливался, чертыхался, но упорно шагал и шагал.

– Я то не дурак! Я найду куда. Можно на рынке к китайцам… Или цыгане, они тоже золото любят. Я найду…

На перевале и вовсе завывала пурга. Лицо приходилось прикрывать рукавицей, но это мало помогало. Губы немели, глаза слезились, а ветер со снегом с такой силой налетал, что шагать приходилось далеко наклонившись вперёд.

– Заправку строят… Можно туда в долю… А если пофартит, то и вовсе выкупить. Хозяином…

Снегу на перевале было много. Так много, что протыкая его посохом, Генка не доставал до земли. Останавливался, отпыхивался и снова шагал. Шагал. Торопился даже, словно там, на самой вершине, его кто-то ждал. И надо быстрее заявить о себе, показать, кто здесь хозяин, а ещё лучше, так просто прогнать чужака. Прогнать!

– Куда? Куда меня несёт?

Уже было не понять, правильно ли он идёт, да и как поймёшь, когда пурга разыгралась не на шутку. Такой круговерти в пойме, однако, и не бывает за всю зиму. Люто закручивает! Ох, люто!

Генка остановился, выглядывая в снежных заметях хоть какой-то ориентир, но толком так ничего и не разглядел. Постоял, поворотившись спиной к ветру, потоптался, развернул лыжи в обратную сторону и, будто нехотя, зашагал к землянке. Лыжню, пробуравленную только что, почти замело.