Год змея

Ярхо перевел на него взгляд, но не ответил. И медленно поднялся. Он был выше Сармата на полголовы и куда мышечнее и шире. Пусть его мышцы — базальт и гранит.

— Как тебе Гурат-град? Великолепно, верно? — Сармат, наклонившись, обул сапоги из телячьей кожи, красные, с медными бляшками. И прошел глубже в чертог, у которого его дожидался Ярхо. Он был меньше того, где остались лежать драконьи чешуя и кости, — Сармат снова срастется с ними, когда придет время. — Кажется, он совсем не изменился с тех пор, как мы ездили туда с отцом. Нет, изменился, конечно, разросся… — Язык Сармата слегка заплетался. Глаза продолжали моргать на неожиданно ярком свету. — Были ханы, а стали князья… Но все равно это наш старый добрый Гурат.

Самый кровавый город. Город, построенный на телах.

Малый чертог был вырезан из темно-сливового минерала. Своды, куда ниже, чем в большинстве палат, подпирали колонны в виде извивающихся змей со сложенными на спине крыльями. Часть чешуи на них переливалась серебром, часть — платиной. В глазницах чернели ограненные обсидианы. Змеи распахивали пасти и выпускали раздвоенные гагатовые языки.

Змеи, крылатые или бескрылые, умели шипеть, но не владели человеческой речью. Сармат всегда был словоохотлив, и за дни, проведенные в драконьем теле, хотел наговориться всласть. Он хрустнул шеей и обвел малый чертог неизменно прищуренным, не то пугающим, не то задорным взглядом. В чертоге стоял принесенный каменными слугами стол, а на нем — еда. В пище не нуждался Ярхо, но не Сармат. Мужчина поднял кувшин, в котором плескалось темное тягучее вино: в Матерь-горе оно хранилось в привезенных бочках и пахло дымом и дубом. Сармат захотел плеснуть его в золотой кубок — он любил золото, как и красивые дорогие вещи, — но отвыкшая рука дрогнула, и вино разлилось по столу.

— Ты сжег деревню? — нехотя спросил Ярхо. Голос — скрежещущий, словно неживой.

Сармат вскинул подбородок и, с любопытством расправляя маленькие для него пальцы, почесал щетину на горле — у Ярхо ее и следа не было. Задумчиво переставил кубок, расположился на выкованном княжеском троне.

— Я похож на того, от кого можно откупиться серебром и зерном? — неровно улыбнувшись, спросил он. — Конечно, сжег. — Драконий нюх Сармата улавливал запахи зерна и серебра так же, как и мяса. — Но ты ведь не об этом, неболтливый братец? Да, я не просил добить выживших. И не попрошу, потому что это пустая трата времени и лучше направить твоих тяжеловесных людей на что-нибудь… более стоящее. Деревня в дюжину дворов — если кто там и выжил, то мелкая скотинка, забившаяся в амбар. — Он лениво взмахнул рукой в ожогах. — И это даже смешно.

Сармат многое находил смешным. Мелкие деревни, одинокие фермы, хижины на склонах Княжьих гор — они для него ничего не стоили. И он не мог относиться к ним серьезно. Сожжет одну — вторая решит прибиться к своей столице или придумает, чем заплатить. Но иное дело — древний Гурат. Как и любой защищенный город, пославший дракону вызов. Тридцать лет назад их было много, сейчас — почти нет, но каждый раз это заслуживало и внимания, и сил. Сармат поднял со стола кривой тукерский кинжал, украшенный резьбой.

— Кажется, это от какого-то хана. — Он смахнул с лезвия капли пролитого вина и осмотрел его вязким, неспешным взглядом. Сармат так смотрел на все. На присланное оружие, украшения, свои палаты.

На женщин.

Ярхо-предатель знал, что в Матерь-горе эта ночь будет длинной. А в соседних деревнях — тех, что остались, — ее назовут ночью драконьей свадьбы.

А за десятки топазовых, ясписовых и сапфировых залов от малого чертога драконья невеста случайно порвала ожерелье. Нить лопнула, и горсть жемчугов рассыпалась по апатитовым плитам. От стука Кригга побледнела и втянула голову в шею, ожидая наказания, — его не последовало. Будь она в деревне, ее бы за такое оттаскали за косу. Но сейчас на нее не обрушилась ни Матерь-гора, ни дракон, чье сокровище она испортила. Ни драконьи слуги — каменные марлы и сувары. Даже Малика Горбовна не повернула головы, хотя жемчужины подпрыгивали и катились, отзываясь под сводами пугающим эхом.

Казалось, княжна забыла о существовании Кригги. Она словно выплеснула то, что накопила в дни молчания, и погрузилась в свои мысли. Гурат-град был для Малики как нарыв. Тронешь — болит. Потревожишь — брызнет зловонной жижей, а потом затихнет, продолжая отдаваться внутри тупой ноющей болью.

Кригге стало стыдно.

Да, она нагрубила княжне. Кто Кригга такая — растереть и забыть, — чтобы так разговаривать? Кто дал ей право рассуждать о будущем Гурата?

Она то и дело бросала на Малику взгляды — смесь смущения и любопытства. В их деревне жили веселые и строптивые девушки, про которых бабка говорила, что придет время, и мужья их укротят. Сама Кригга хотела быть на них похожей, да ведь это неправильно. Не по ней. Но гуратская княжна — не деревенская гордячка. Осанка, взгляд, речь — Крипу это и восхищало, и пугало. На вид Малике было лет двадцать пять: в деревне — старая дева. Но, похоже, княжна могла позволить себе долго не выходить замуж.

Девушка зарделась. Любопытно, а кто к ней сватался? Какие красавцы-князья, какие статные воины? Ведь обязательно сватались. Малика Горбовна — не шестнадцатилетняя девчонка из Вошты. К тому же Кригга знала, что ее младшего брата изгнали из Гурата. Значит, Малика стала бы великой княгиней — и правила бы. Жестоко, как и ее отец, совершая ошибки, но так, чтобы дворяне трепетали, а слава Гурата звенела во всех краях. Для Кригги это было невероятно: ее учили, что место женщины — за плечом мужа, но никак не на кровавом гуратском престоле. Девушка смотрела на Малику Горбовну, на ее гордо поднятый нос, на черные глаза в обрамлении густых ресниц. И боялась попасться ей под взгляд.

Кригга стеснялась мыться и переодеваться — она выбрала чудесное палевое платье. Его пышные рукава сужались к запястьям, а по центру, от ворота до подола, шли две широкие ленты вышитого узора. Птицы и переплетения ветвей. Кригга чувствовала себя неуютно, пока перебирала серьги и кольца в сундуках, опасаясь, что княжна ее высмеет. Но Малике Горбовне было все равно.

Волна медовых волос небрежно рассыпалась по ее плечам. Кригга успела разглядеть, что у корней они были чуть темнее, насыщеннее. А местами длинные пряди выгорели от солнца Пустоши. Завораживающее зрелище. Кригга терзалась смутными чувствами, и одно из них относилось к княжне. Девушка хотела и убраться подальше, и прикоснуться к ней. Заплести ее в волосы в замысловатую косу. Может, даже надеть венец из закромов Сармата — нечто тяжелое, с бронзой и цепями-ряснами. Тогда Малика стала бы вылитой княгиней с фресок на гуратских соборах. Соколиный профиль, точеные черты.

Кригга глотнула воздуха и убрала в сундук порванное ожерелье. Поддавшись порыву, закрыла его яхонтовыми браслетами и юбкой голубого платья. Девушке казалось, что еще немного — и она лопнет, как жемчужная нить. От того, что заключена в толще горы и больше никогда не выйдет на поверхность. От того, что она видела дым над своей Воштой, и, несмотря на то, что старательно гнала мысль о расправе, всхлипывала время от времени. В неописуемой глубине Матерь-горы было просто страшно. И страшно было за мать и сестер, за старую бабку, уже не поднимавшуюся с постели.

«Так будь что будет», — решила Кригга, стараясь выцарапать ужас из своего нутра. Злобный взгляд княжны — ничто по сравнению с этим.

— М-малика Горбовна, — запнувшись, позвала она. И княжна повернула голову в ее сторону.

— Чего тебе? — Теперь в ее голосе не было гнева. Только усталость и легкое раздражение.

Собрав волю в кулак, Кригга объяснила свою просьбу, а Малика ответила равнодушно:

— Заплетай. — Но Кригге показалось, княжна едва смягчилась.

Подобрав нежный палевый подол, Кригга встала на ноги. У нее были ступни, большие для ее возраста и худосочного телосложения, но она сумела найти в сундуке славные черевички. Они стучали по плитам почти так же, как каблучки княжны. Кригга понимала, что волосы Малики Горбовны могут пахнуть только водой из недр Матерь-горы да дымом, но почти ощутила аромат мира, которым благословляли великих гуратских князей. Она знала, что князей помазывают миром, но не могла знать запаха.

Кригга заплетала волосы Малики, и это ее и успокаивало, и разжигало новое любопытство. Княжна словно пришла из другого мира, мерцающего, как чрево Матерь-горы. Этот мир — многолетняя слава, древняя кровь и верные воины, которых воспоют в легендах. Это литые колокола на соборах, бьющие на княжеские рождение, свадьбу и смерть. Это величие, ладан и бархат, а не пряжа, коромысло и холстина. Не скот, который Кригге нужно кормить, и не сестры, за которыми присматривать.

Криггу снова ужалила жуткая мысль о семье, и, не сдержавшись, она подала голос. Лишь бы не думать о горе. Лишь бы не бояться.