Годы эмиграции

В приложении к Меморандуму, вместе с официальным текстом договора Польши с пятью великими державами о меньшинствах, была дана карта территории, отошедшей от России к Польше.

Рижский мир не был миром "карфагенским", - не был продиктован. Тем не менее он был очень тягостен для России. Во введении к Меморандуму напоминалось, что "Россия содействовала пролитой кровью своих сынов завоеванию независимости Польши, а здесь (в Рижском договоре) ее третируют хуже, чем побежденного врага. Антанта обращалась с Германией и Австрией менее сурово, чем Польша обращается с братским русским народом". Естественно, что Меморандум заявлял формальный протест против такого договора и утверждал, что договор, "не считающийся с жизненными интересами русского народа и заключенный правительством, которое угнетает народ и никогда не было им признано, не имеет шансов быть принятым каким-либо русским правительством, законным образом выражающим волю русского народа".

Сколь правильны и справедливы ни были эти суждения, - они не оправдались. Рижский договор был аннулирован 19 сентября 1939 года в результате трагического события - соглашения Риббентропа и Молотова 23 августа 1939 года, освободившего Гитлера от страха перед вторым фронтом и подтолкнувшего его начать вторую мировую войну.

Рассказ об изготовленном по поводу Рижского договора меморандуме, может быть, надлежит закончить, уже для "малой истории", описанием эпизода, разыгравшегося в заседании Исполнительной комиссии при обсуждении статьи 6-й договора о меньшинствах. Я был соавтором и докладчиком этой части меморандума. Как раз в этот день, 24 апреля 1921 года, в газете Милюкова "Последние новости" появился за его подписью небольшой фельетон-отзыв о воспоминаниях его сотоварища по партии Вл. Дм. Набокова, напечатанных в 1-м томе берлинского "Архива русской революции".

{68} Набоков заслуженно слыл одним из самых либеральных кадетов. Он оставался таким в течение почти всего февральского периода революции. С Октября же Набоков очутился в числе разочарованных, не обманувшимся, а почувствовашим себя обманутым. Отсюда его раздражение, даже озлобление, пронизывающее воспоминания, - несправедливые, противоречившие его прошлому, недостойные его. Под непосредственным и свежим впечатлением от разразившейся катастрофы, Набоков стал ретроспективно воспринимать и оценивать Февраль не так, как и он его "делал". В соответствии с этим было и его описание. Его эволюция шла в направлении противоположном тому, в котором эволюционировал Милюков в 1921 году: разойдясь с "новой тактикой" Милюкова и его сторонников, Набоков вместе с И. В. Гессеном, возглавил более правую группировку к.-д.

Милюков счел необходимым отозваться на воспоминания своего недавнего единомышленника и отозвался чрезвычайно сочувственно, несмотря на восстановленные на Совещании членов Учредительного Собрания добрые отношения с теми, которых недавно он обличал, теперь же обличил его недавний оппонент Набоков. Может быть побудили его к тому внутрипартийные соображения - надежда привлечь на свою сторону отошедших. Как бы то ни было, Милюков в своей газете публично признал воспоминания Набокова "может быть самым крупным и замечательным из всего, что писалось о фактической стороне революции". В частности, жестокую характеристику, данную автором воспоминаний Керенскому, Милюков назвал "не фотографией, а блестящей пастелью - однако не в импрессионистском, а во вполне реалистических штрихах". Это сопровождалось общей сентенцией: "Есть характеристики жестокие, но справедливые. Что делать? . . Большинство людей проигрывает при ярком свете и на близком расстоянии: с этим приходится мириться".

Формально фельетон Милюкова был корректен. Но кто сознавал, что Набоков писал несомненно в запальчивости и раздражении, не мог не удивиться демонстрированному Милюковым одобрению того, от чего он сам оттолкнулся, всего тремя месяцами раньше, на Совещании членов Учредительного Собрания. Так можно было понять смысл отклика Милюкова и так, по-видимому, понял ее Керенский. На заседание Комиссии, назначенное для окончательного утверждения текста Меморандума о польско-советском договоре, Милюков несколько запоздал. Он обходил уже сидевших за круглым столом, останавливаясь поочередно у каждого для рукопожатия. Когда, подойдя к Керенскому, он протянул ему руку, тот, не меняя положения, стал усиленно теребить глаза. Милюков задержался на несколько мгновений, лицо его стало пунцовым, что с ним нередко бывало, и, не говоря ни слова, прошел дальше - здороваться с соседом Керенского.

Никто не заикнулся о происшедшем. Но оно не осталось секретом. Керенский вскоре пожалел о случившемся. И не прошло много времени, как в эсеровской "штаб-квартире" на 9-bis Rue Vineuse, в Пасси, где ютились редакции "Современных Записок", {69} "Pour la Russie" и отделение берлинского "Голоса России", потом "Дней", и где в одной из комнат ютился Керенский, - произошла встреча и формальное примирение Керенского и Милюкова. Сопровождалось ли примирение объятиями и поцелуями, сказать не могу, - память не удержала (У Керенского было двойственное отношение к Милюкову. Он чрезвычайно уважал, даже почитал, и ценил Милюкова за огромные знания в разных областях и преданность освободительному движению, ставшего позднее и союзником в общей борьбе против самодержавия. Вместе с тем только в порядке исключения сближались их политические взгляды и тактические действия. И по характеру своему даже в публичных выступлениях они были разные. Милюков оставался шестидесятником, рационалистом, совершенно чуждым и даже не выносившим никакой аффектации или призыва к эмоциям, не терпевшим даже поэтических цитат в статьях редактируемой им газеты.

А. Керенский остро воспринимал расхождение с Милюковым, - может быть потому, что тот не оправдывал возлагавшихся на него Керенским надежд. Во всяком случае на отрицательное отношение к нему Милюкова Керенский реагировал болезненно. Когда же Милюкова не стало, Керенский дал выход своим чувствам и почти патетически прославил его в печати, как исключительного патриота России, обойдя полным молчанием не только свою борьбу с ним, но и политические грехи и прегрешения покойного. ("Новый журнал", No 5, 1943 г.).

К сожалению, нельзя сказать то же о Милюкове. В написанных им перед самой смертью воспоминаниях, опубликованных издательством имени Чехова в 1956 году, Милюков пишет о Керенском кое-что не соответствующее ни фактам, ни его жe собственным словам о нем. Милюков описывает возникновение Временного правительства и свою историческую речь 2 марта 1917 г. в Колонном зале Таврического дворца. Он утверждает, что, рекомендуя слушателям отдельных членов правительства, он будто бы обошел молчанием Керенского: "тот обошелся без рекомендаций". (Воспоминания, т. 2, стр. 311). При этом отмечает, что его "речь была напечатана в очередных выпусках газет", которые он цитирует. А из этих газет следует, что Милюков не умолчал о Керенском, а, наоборот, говорил о нем в исключительно лестных выражениях: "я счастлив сказать вам, что и общественность нецензовая тоже имеет своего представителя в нашем министерстве.

Я только что получил согласие моего товарища А. Ф. Керенского занять пост в первом русском общественном кабинете (бурные рукоплескания). Мы бесконечно рады были отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым (рукоплескания)". ("Известия", No 6, 2 марта 1917 г.).).

Исполнительной комиссии пришлось заняться и издательством. Она выпустила брошюру на русском, французском и английском языках о частном совещании членов Всероссийского Учредительного Собрания с принятыми им резолюциями; протоколы совещания по-русски и по-французски; бюллетень на трех языках. Из политических публикаций наиболее значительной была Записка на французском языке о польско-советском договоре; потом Записка об англо-советском договоре на французском и английском языках; о положении заключенных в советских тюрьмах по-русски и по-французски; брошюра на французском языке "Голод в России"; о состоянии транспорта и топливном кризисе в России.

Деятельность Исполнительной комиссии направлялась преимущественно на гуманитарные цели из-за неоправдавшегося расчета, что при гуманитарном, а не политическом подходе, легче будет {70} добиться помощи остро нуждающимся в ней в России и за рубежом. Специальная Записка "Об обеспечении материального и морального положения двухмиллионной массы (русских) беженцев" была направлена державам участницам июньской сессии Лиги Наций в 1921 году. Старалась Исполнительная комиссия прийти на помощь и голодающим в России.

И советские источники признают, что "пришлось иметь дело с небывалым даже в летописях русских голодов голодом 1921- 1922 г." Голод охватил тридцать пять губерний с населением в 90 миллионов, из которых голодало не меньше сорока миллионов. "От голода и его последствия погибло около пяти миллионов человек", - признавала Большая советская энциклопедия (т. 17, стр. 463, 1930 г.), утешая читателей тем, что голод - "тягчайший 'посмертный дар' свергнутого царизма" и что "Советской власти удалось не только одолеть его, но и ликвидировать его последствия" (Во втором, более бесстыдном издании Советской энциклопедии 1952 года, много говорится о голоде в капиталистических странах и в дореволюционной России, голоду же в советскую пору уделен всего один абзац в развитие лживого тезиса: "Великая Октябрьская социалистическая революция и победа социализма в СССР навсегда (!) устранила причины, порождавшие нищету и голод трудящихся масс" (т. 11, стр. 623-625). О пяти миллионах, погибших от голода в начале 30-х годов на Украине, Северном Кавказе и Поволжье после насильственной коллективизации деревни, - ни слова.).